I
Пока горн солировал, Макклинтик Сфера с отсутствующим видом стоял у пианино, за которым никого не было. Он вполуха слушал музыку (то и дело прикасаясь к клапанам своего альта, словно пытаясь неким волшебством заставить горн выразить идею по-другому — Сфера считал, что «по-другому» было бы лучше) и вполглаза наблюдал за посетителями.
Сейчас последний выход; эта неделя выдалась тяжелой. В колледжах завершились занятия, и заведение переполнено этими типами, которые не прочь зацепиться языками. Между выходами они то и дело приглашали Сферу за свои столики и спрашивали, что он думает о других альтах. Некоторые делали это по старой северно-либеральной привычке: смотрите, мол, все — я могу сидеть с кем угодно. Или они говорили: 'Приятель, как насчет 'Ночного поезда'?' Да, бвана. Cлушсь, босс. Этот старый темнокожий дядя Макклинтик, он сыграит тебе класснейший 'На-ачной поист', такова ты не слышал. А после выхода он возьмет свой старый альт и засунет его в твою белую айвилиговскую жопу.
Горну хотелось закончить — за эту неделю он устал не меньше Сферы. Они сыграли с ударником четвертные, затем в унисон основную тему и ушли со сцены.
У выхода выстроились бродяги — будто за бесплатным супом. Весна заразила Нью-Йорк теплом и всеобщим половым возбуждением. Сфера нашел на стоянке свой «Триумф», сел в него и поехал. Ему требовался отдых.
Через полчаса он был в Гарлеме в уютном (и в некотором смысле публичном) доме, где заправляла Матильда Уинтроп — маленькая морщинистая тетушка, похожая на старушенций, которых можно увидеть на исходе дня идущими аккуратными шажками на рынок за всякой петрушкой-сельдерюшкой.
— Она наверху, — сказала Матильда с улыбкой, предназначавшейся всем, даже музыкантам, с головами, забитыми полнейшей бурдой, которые просто зарабатывают на жизнь, но при этом разъезжают на спортивных машинах. Сфера побоксировал перед ней пару минут — она выступала в качестве тени. С реакцией у нее было неплохо.
Девушка сидела на кровати, курила и читала вестерн. Сфера бросил пальто на стул. Она подвинулась, освобождая ему место, загнула уголок страницы и положила книгу на пол. Вскоре он уже рассказывал ей, как провел неделю, о богатых сынках, бравших его подыгрывать, о музыкантах из других больших групп, тоже небедных, весьма осторожных и ничего не говоривших напрямик, и о тех немногих, что даже долларового пива в «V-Бакс» не могли себе позволить, но понимали или хотели понять все, кроме того, что место, которое могли бы занимать они, уже занято богатыми сынками и музыкантами. Все это он говорил в подушку, а она восхитительно нежными руками массировала ему спину. Она называла себя Руби, но он этому не верил. Немного погодя:
— Ты вообще врубаешься, что я пытаюсь сказать? — поинтересовался он.
— На трубе — нет, — честно призналась она, — девушки не понимают. Они чувствуют. Я чувствую твою игру — чувствую, что тебе нужно, когда ты во мне. Может, это одно и то же. Макклинтик, я не знаю. Ты добр со мной. Чего ты хочешь?
— Извини, — сказал он. Через минуту: — Неплохо снимает усталость.
— Останешься сегодня?
— Да.
Чувствуя себя наедине неловко, Слэб и Эстер стояли перед мольбертом в его квартире и рассматривали 'Датский творожник № 35'. В последнее время Слэб был одержим датскими творожниками. Не так давно у него совсем поехала крыша, и он принялся рисовать эти пирожные, работая со всеми мыслимыми стилями, фонами и освещениями. Его комната уже была заставлена кубистскими, фовистскими и сюрреалистскими творожниками.
— Моне на закате своих дней сидел дома в Дживерни и рисовал плававшие в пруду кувшинки, — оправдывался Слэб. — Каких только кувшинок он не рисовал! Ему нравились кувшинки. Сейчас закат моих дней. Я люблю датские творожники. Мне и не припомнить, сколько уже времени они поддерживают мою жизнь. Почему бы и нет?
Заглавный объект 'Датского творожника № 35' занимал совсем немного места внизу слева, где он был изображен насаженным на металлическую ступеньку телеграфного столба. Ландшафт представлял собой радикально укороченную перспективу пустынной улицы, единственными живыми существами на которой были дерево на среднем плане и сидящая на нем разукрашенная птица, тщательно выписанная огромным количеством спиралей, завитков и ярких пятнышек.
— Это, — объяснил Слэб в ответ на ее вопрос, — мой мятеж против кататонического экспрессионизма; я решил, что этот универсальный символ Куропатка на Груше — заменит крест в западной цивилизации. Помнишь старую рождественскую песню? Это игра слов: французское perdrix, «куропатка», и английское pear tree, «дерево». Тонкость в том, что все здесь одушевлено и, несмотря на это — работает, как машина. Куропатка ест растущие на дереве груши, а ее помет, в свою очередь, подпитывает дерево, и оно растет все выше и выше, день за днем поднимая куропатку и в то же время являясь для нее постоянным источником всяческих благ. Это движение вечно, за исключением одного 'но', — он указал на горгулью с острыми клыками в верхней части картины. Острие самого длинного клыка лежало на воображаемой оси, параллельной дереву и проходящей через голову птицы. — С тем же успехом здесь мог бы находиться низко летящий самолет или высоковольтный провод, продолжал Слэб. — В один прекрасный день эта птичка будет нанизана на зубы горгульи, подобно бедному датскому творожнику, уже висящему на телефонном столбе.
— Почему она не может улететь? — спросила Эстер.
— Слишком глупа. Умела летать, да разучилась.
— Я вижу здесь аллегорию, — сказала она.
— Нет, — сказал Слэб. — Это уровень воскресного кроссворда из «Таймс». Липа. Недостойно тебя.
Она прошла к кровати.
— Нет, — почти закричал он.
— Слэб, мне так плохо. У меня болит — вот здесь, — она провела пальцами по животу.
— Я тоже сплю один, — сказал Слэб. — Я не виноват, что Шунмэйкер тебя бросил.
— Разве мы не друзья?
— Нет, — сказал Слэб.
— Как доказать тебе…
— Уйти, — сказал Слэб, — вот и все. Дать мне поспать. В целомудренной армейской койке. Одному. — Он забрался на кровать и лег на живот. Вскоре Эстер ушла, забыв закрыть дверь. Поскольку она не из тех, кто при отказе хлопает дверью.
Руни и Рэйчел сидели у стойки в баре на Второй авеню. В углу орали друг на друга игравшие в кегли ирландец и венгр.
— Куда она ходит вечером? — спросил Руни.
— Паола — странная девушка, — сказала Рэйчел. — Со временем перестаешь задавать ей вопросы, на которые она не хочет отвечать.
— Может, к Свину?
— Нет. Свин живет в «V-бакс» и 'Ржавой Ложке'. У него при виде Паолы слюнки текут, но он, кажется, напоминает ей о Папаше Ходе. Моряки ухитряются внушать к себе любовь. Она сторонится Свина, и это его убивает, что само по себе — приятное для меня зрелищ.
Это убивает меня, — хотел сказать Винсом. Но промолчал. Еще недавно он бегал к Рэйчел за утешением. В некотором смысле он на это подсел. Руни привлекали ее благоразумие и отчужденность от Команды, ее самодостаточность. Но он не продвинулся ни на шаг к свиданию с Паолой. Возможно, он опасался реакции Рэйчел. Руни начинал подозревать, что она не из тех, кто одобряет сводничество для соседок. Он заказал себе еще «ерша».
— Руни, ты слишком много пьешь, — сказала она. — Я беспокоюсь за тебя.
— Бу-бу-бу. — Он улыбнулся.
