уйдет в прошлое, планеты будут колонизированы, а на земле воцарится мир, зубной историк упомянет Айгенвэлью в примечаниях как мецената, рассудительного врача неоякобинской школы.
Но они не производили ничего кроме разговоров, и разговоры их не слишком содержательны. Некоторые, вроде Слэба, и в самом деле работают по специальности, производят реальный продукт. Но опять-таки, что? Датские творожники? Кататонический экспрессионизм — эту технику ради техники? Или пародии на сделанное другими?
Это все — Искусство. А как же Мысль? Команда разработала особый вид стенографии, посредством которой можно описать любое попавшееся на пути зрелище. Беседы в «Ложке» практически превратились в набор имен собственных, литературных аллюзий и философских терминов. В зависимости от того, что ты строишь из имеющихся в твоем распоряжении деталей конструктора, ты показываешь себя или умным, или глупым. В зависимости от реакции остальных они либо въезжают, либо пролетают. Число деталей, однако, ограничено.
— С точки зрения математики, — сказал он себе, — если не подвернется еще какой-нибудь оригинал, они обречены в один прекрасный день выйти за рамки своих договоренностей. Что тогда? В самом деле, что? Все эти договоренности и передоговоренности есть Декаданс, но исчерпание всех возможных перестановок и комбинаций есть смерть.
Иногда это пугало Айгенвэлью. Тогда он возвращался к себе и смотрел на комплект протезов. Зубы и металл выдержат.
V
Вернувшись на выходные из Ленокса, Макклинтик обнаружил, что его ожидания подтвердились, и август в Нуэва-Йорке отвратителен. Проезжая в «Триумфе» незадолго перед закатом по центральному парку, он увидел, что все симптомы налицо: девушки на траве, потеющие в тонких, просвечивающих летних платьях; компании молодых людей, видимые на горизонте — невозмутимые, уверенные, ожидающие наступления ночи; полицейские и добропорядочные граждане — те и другие взвинчены (может, виной тому — их дела, но дела полицейских наверняка связаны как с молодыми людьми, так и с наступлением ночи).
Макклинтик вернулся повидать Руби. Раз в неделю он преданно посылал ей открытки с видами Танглвуда и Беркширса, на открытки она никогда не отвечала. Но пару раз он звонил по междугородной, и она по-прежнему была там — там, где его дом.
Однажды ночью они с басистом зачем-то промчались через весь штат (крошечный, если учесть скорость 'Триумфа'), и, прошляпив Кэйп-Код, чуть не въехали в море. Обычная инерция пронесла их по этому круассану суши и скатила с него к курортному местечку Френч-Таун.
Перед входом в ресторанчик морской кухни на главной и единственной улице они обнаружили двух музыкантов, игравших в ножички устричными ножами. Те ехали на вечеринку. 'О йес!', — крикнули оба в унисон. Один забрался в багажник, другой, с бутылкой рома (75 градусов) и ананасом, — на капот. Мчась на скорости 80 миль в час по плохо освещенным и практически не используемым к концу сезона дорогам, это исполненное счастьем украшение капота устричным ножом надрезало фрукт и разлило ром с ананасовым соком в бумажные стаканчики, которые басист передал ему через лобовое стекло.
На девочку в парусиновых брюках, которая сидела на кухне, встречая прибывавших один за другим 'летних типов', Макклинтик положил глаз.
— Отдай глаз, — сказал Макклинтик.
— Не трогала я твой глаз.
— Проехали. — Макклинтик был из тех, кого заражает опьянение окружающих. Он захмелел через пять минут после того, как они с басистом через окно забрались в дом.
Басист с девушкой сидели на ветке. 'Поглядываешь на кухню?' насмешливо крикнул он вниз. Вышедший на улицу Макклинтик уселся под деревом. Дуэт над ним запел:
Детка, слыхала?
В Леноксе обломы с травкой…
Макклинтика окружили любопытные светлячки. Где-то разбивались набегавшие на берег волны. Вечеринка была тихой, хотя дом набился битком. В кухонном окне появилась прежняя девчушка. Макклинтик закрыл глаза, перевернулся на живот и уткнулся лицом в траву.
Подошел Харви Фаззо, пианист.
— Юнис спрашивает, — обратился он к Макклинтику, — можно ли ей с тобой встретиться? — Юнис звали ту девочку на кухне.
— Нет, — сказал Макклинтик. На дереве зашевелились.
— У тебя в Нью-Йорке жена? — сочувствующе спросил Харви.
— Вроде того.
Вскоре подошла Юнис.
— У меня есть бутылочка джина, — стала заманивать она.
— Придумала б что-то пооригинальнее, — сказал Макклинтик.
Сфера не захватил с собой инструмент. Когда в доме начался непременный сешн, он вышел. Макклинтик не понимал таких сешнов, ведь его собственные не походили на этот — они не столь неистовы, и их фактически можно считать одним из считанных положительных результатов послевоенного кула: по обе стороны инструмента существует естественная осведомленность о происходящем, спокойное чувство общности. Так бывает, когда целуешь девушку в ухо: рот одного человека, ухо — другого, но оба все понимают. Он выбрал сидеть под деревом. Когда басист с девушкой спускались, на поясницу Макклинтика наступила нога в чулке. Он проснулся. Уходившая (почти на рассвете) в стельку пьяная Юнис злобно посмотрела на него, ее губы зашевелились, произнося беззвучные ругательства.
Теперь Маклинтик не стал раздумывать. Жена в Нью-Йорке? Хм.
Вернувшись, он застал ее дома — точнее, успел застать. Укладывала порядочных размеров чемодан. Опоздай Макклинтик на четверть часа, и он бы ее упустил.
Руби заорала на него, как только он показался в дверях. Она запустила в него комбинацией, и та, пролетев полкомнаты, спланировала на голый пол персиковая и печальная. Падая, она словно скользила по косым солнечным лучам. Они наблюдали.
— Не беспокойся, — сказала наконец Руби, — просто я поспорила сама с собой.
И стала распаковывать чемодан. Слезы по-прежнему беспорядочно падали на шелк, вискозу, хлопок; на льняную постель.
— Глупо! — закричал Макклинтик, — Боже, как это глупо! — Ему просто нужно было покричать, а повод не важен. И это не значит, будто он не верит в телепатические озарения.
— Что тут говорить, — сказала она немного погодя. Под кроватью тикающей миной лежал чемодан.
Когда же возник этот вопрос: иметь ее или потерять?
Пьяные Харизма и Фу ворвались в комнату, распевая песни из британских водевилей. С ними был сенбернар — они подобрали его на улице больного, с текущей изо рта слюной. Тем августом вечера стояли жаркие.
— О Боже! — сказал Профейн в телефонную трубку. — Снова буйные ребята?
Через открытую дверь был виден храпевший и потевший на кровати странствующий автогонщик по имени Мюррей Сейбл. Лежавшая рядом девушка отодвинулась от него. Перевернувшись на спину, она заговорила во сне. Внизу, сидя на капоте «Линкольна» 1956 года, кто-то напевал:
Послушай!
Мне нужна юная кровь
Пить ее, полоскать ею горло, зубы.
Эй, юная кровь! Что готовит нам ночь…
