Эстер и впрямь прищемили задницу. По крайней мере, задницу эмоциональную. В тот день Рэйчел застала ее плачущей внизу в прачечной.
— Что случилось? — спросила Рэйчел. Эстер завопила еще громче.
— Ну, девочка, — сказала она ласково, — расскажи обо всем Рэч.
— Отстань! — И они принялись гоняться друг за дружкой вокруг стиральных машин и центрифуг, среди раскачивающихся простыней, ветхих половиков и лифчиков в сушилке.
— Постой, я просто хочу тебе помочь. — Эстер запуталась в простыне. Рэйчел стояла в темноте прачечной и кричала на нее. Внезапно в соседней комнате взбесилась стиральная машина, и на них обрушился бивший из дверей каскад мыльной воды. Грязно выругавшись, Рэйчел скинула шлепанцы и, подоткнув юбку, пошла за шваброй.
Не прошло и пяти минут, как в дверь просунулась голова Свина Бодайна.
— Ты делаешь не так. Слушай, где ты училась работать тряпкой?
— Ага, — сказала она, — тряпки захотел? Вот тебе! — Размахивая тряпкой, она побежала на него. Свин отступил.
— Что случилось с Эстер? Я столкнулся с ней на лестнице. — Рэйчел тоже хотелось бы это знать. К тому времени, когда она, протерев пол, взбежала по пожарной лестнице и через окно влезла в квартиру, Эстер, разумеется, уже ушла.
К Слэбу, — решила Рэйчел. Слэб взял трубку на первом же гудке.
— Я позвоню, если она появится.
— Но Слэб…
— Что? — спросил Слэб.
Что? А, ладно. Она повесила трубку.
Свин сидел на подоконнике. Она машинально включила ему радио. Литтл Вилли Джон пел «Лихорадку».
— Что приключилось с Эстер? — спросила она, просто чтобы не молчать.
— Я же сам у тебя спрашивал, — сказал Свин. — Могу поспорить, она залетела.
— Несомненно можешь. — У Рэйчел разболелась голова, и она отправилась в ванную помедитировать.
Лихорадка никого не обошла стороной.
Свин, злорадный Свин на этот раз оказался прав. Эстер появилась у Слэба с традиционным видом залетевшей работницы, белошвейки или продавщицы растрепанные волосы, опухшее лицо, потяжелевшие на вид груди и живот.
Для заводки Слэба ей хватило пяти минут. Он размахивал руками и откидывал волосы со лба, стоя перед 'Датским творожником № 56', кривобоким во всю стену экземпляром, рядом с которым он смотрелся карликом.
— Что ты мне рассказываешь? Шунмэйкер не даст тебе и дайма. Я знаю. Хочешь поспорим? Ставлю на то, что у ребенка будет огромный горбатый нос.
Она тут же умолкла. Добряк Слэб был сторонником шоковой терапии.
— Слушай, — он схватил карандаш. — Сейчас никто не поедет на Кубу. Жарче, чем в Нуэва-Йорке, не сезон. Но у Баттисты, несмотря на все его фашистские замашки, есть одно достоинство — он не запрещает аборты. Значит, у тебя будет дипломированный врач, знающий свое дело, а не дилетант с дрожащими руками. Это чисто, безопасно, легально и, главное, дешево.
— Это убийство.
— Ты стала католичкой? Почему-то во времена декаданса это всегда входит в моду.
— Ты же меня знаешь, — прошептала она
— Оставим эту тему. Если бы я тебя знал. — Он на минуту задумался, почувствовав, что становится сентиментальным. Поколдовав с цифрами на клочке кальки: — За три сотни мы можем свозить тебя туда и обратно. Включая питание, если потребуется.
— Мы?
— Больная Команда. До Гаваны и обратно. Это займет не больше недели. Будешь чемпионкой по йо- йо.
— Нет.
Они философствовали, а тем временем день близился к концу. Никто из них не считал, будто отстаивает или пытается доказать нечто важное. Это напоминало словесную дуэль на вечеринке, или Боттичелли. Они цитировали Лигуори, Галена, Аристотеля, Дэвида Ризмана, Элиота.
— Как ты можешь говорить, что у плода есть душа? Откуда ты знаешь, в какой момент душа вселяется в тело? И вообще, есть ли душа у тебя самой?
— Убийство собственного ребенка, вот что это такое.
— Ребенка-шмебенка! Сложной белковой молекулы. И не более того.
— Думаю, во время редких визитов в ванную, ты бы не отказался помыться нацистским мылом из еврея — одного из тех шести миллионов!
— Ладно, — он вышел из себя, — если не молекула, то что?
После этого происходящее превратилось из логично-фальшивого в эмоционально-фальшивое. Как пьяный, которого рвет всухую, они отрыгивали всевозможные старые слова, почему-то всегда приходившиеся не к месту, затем стали наполнять чердак напрасными выкриками, пытаясь изрыгнуть собственные живые ткани, органы, бесполезные везде, кроме мест, где им полагается находиться.
Когда солнце село, она оторвалась от методичного обличения моральных принципов Слэба и набросилась на 'Датский творожник № 56', наступая на него и угрожающе рассекая ногтями воздух.
— Приступай, — сказал Слэб, — это улучшит текстуру. — Он сидел с телефонной трубкой. — Винсома нет. — Положил трубку, снова снял, набрал номер. — Где я могу достать 300 долларов? — спросил он. — Нет, банки закрыты… я против ростовщичества. — Он цитировал телефонистке «Cantos» Эзры Паунда.
— Почему, — поинтересовался он, — вы, телефонистки, всегда говорите в нос? — Смех. — Хорошо, когда-нибудь попробуем. — Эстер, сломав ноготь, вскрикнула. Слэб повесил трубку. — Зараза! — сказал он. — Детка, нам нужны три сотни. У кого-то же они должны быть. — Он решил обзвонить всех своих знакомых, имевших сберегательные счета. Через минуту список знакомых иссяк, но Слэб ни на каплю не приблизился к решению задачи о финансировании поездки Эстер на юг. Сама Эстер бродила по квартире в поисках пластыря. В конце концов она остановилась на комке туалетной бумаги и резинке.
— Что-нибудь придумаем, — сказал он. — Доверься Слэбу, детка. Слэбу-гуманисту. — Оба знали, что она доверится. Кому же еще? Она была из доверчивых.
Так что Слэб сидел и думал, а Эстер помахивала бумажным шариком на конце пальца под какую-то свою мелодию — возможно, старую песню о любви. И хотя ни один из них в этом бы не признался, они ждали прихода на вечеринку Рауля, Мелвина и Команды. Тем временем, компенсируя выдыхавшееся солнце, краски занимавшей всю стену картины, менялись, отражая все новые длины световых волн.
Рэйчел, занятая поисками Эстер, пришла на вечеринку уже ночью. Пока она преодолевала семь лестничных маршей, миловавшиеся парочки, безнадежно пьяные ребята, задумчивые типы, зачитывавшие выдержки из книг, украденных в библиотеке Рауля, Слэба и Мелвина, и строчившие загадочные заметки на полях — все, словно пограничная стража, встречали ее на каждой площадке и сообщали, что она пропустила самое интересное. Что именно — выяснилось еще до того, как она сквозь толпу просочилась на кухню, где собрались все Достойные Люди.
Мелвин исполнял на гитаре импровизированную народную песню о том, насколько гуманный парень — его сосед по комнате Слэб, наделяя его следующими титулами: (а) нео-профсоюзник и реинкарнация Джо Хилла; (б) ведущий пацифист мира; (в) мятежник с корнями, зиждущимися в американской традиции; (г) воинствующий противник фашизма, частного капитала, республиканской администрации и Вестбрука Пеглера.
Пока Мелвин пел, Рауль давал Рэйчел краткие пояснения по поводу источников Мелвиновского подхалимажа. Видимо, Слэб ждал, пока комната не набьется битком, потом взгромоздился на мраморный унитаз и попросил всех замолчать.
