Похороны Манон состоялись в Сартуи 19 ноября, во вторник, на почти пустом кладбище. В присутствии всего нескольких журналистов. Старый репортер Шопар изображал публику. Отец Мариотт согласился благословить гроб и произнести надгробное слово – это самое малое, что он должен был сделать для Манон.
Марилина Розариас сопровождала меня. После похорон она прошептала:
– Это еще не конец.
Я молча повернулся к ней. Голова почти не работала.
– Дьявол все еще жив, – продолжала она.
– Не понимаю.
– Прекрасно понимаешь. Эта резня и все эти ужасы – его рук дело. Не дай ему восторжествовать.
Я едва ее слышал. Все мои мысли были поглощены Манон. Бедная, она родилась под несчастливой звездой. Осталось лишь несколько воспоминаний – зловещих, как пригоршня косточек на ладони. Розариас продолжала, указывая на могилу:
– Борись за нее. Не допусти, чтобы демон осквернил ее память. Докажи, что она была в другом месте и только он мог убить детей. Найди его. Уничтожь.
Не дожидаясь ответа, она повернулась ко мне спиной. Резкие складки ее пелерины рассекали серый воздух. Я смотрел, как она исчезает вдали. Только что она произнесла вслух то, что чуть слышный голос шептал мне все время, вопреки всем моим монашеским обетам.
Ужасная жатва еще не окончена.
И прежде чем отречься от мирской жизни, я должен действовать.
Я не мог оставить последнее слово за дьяволом.
Мне оставалось только найти его и бросить вызов.
116
Город уже готовился к Рождеству. Гирлянды, шары, звезды словно смеялись над мглой, окутавшей мою душу. Эти огоньки, пытавшиеся своим блеском рассеять тусклый парижский полумрак, напоминали изъеденную молью галактику на пепельном небосводе. Теперь у меня был «сааб» – очередная машина, взятая напрокат.
По дороге к Вильжюиф я остановился у Порт-Доре. Мне хотелось помолиться на могиле Лоры и девочек, похороненных на южном кладбище в Сен-Манде.
Я без труда отыскал гранитное надгробие, над которым возвышалась более светлая плита. Три портрета треугольником, а под ними слова:
«Не оплакивай умерших. Отныне они лишь клетки, из которых улетели птицы».
Я узнал цитату. Муслихаддин Саади, персидский поэт XIII века. Но почему фраза взята не из христианского автора? Почему нет даже распятия? Кто выбрал эту надпись? Разве Люк в состоянии решать что бы то ни было?
Я преклонил колени и помолился. Я был растерян, сам не свой, даже не понимал, чьи это портреты на могиле. Но я все же прошептал:
Я продолжил свой путь в Вильжюиф. Люк Субейра. После убийства его семьи я еще не разу не разговаривал с ним. Только оставил ему в больнице две записки, на которые он не ответил. Я опасался не столько его отчаяния, сколько ярости и безумия.
В 11 утра я увидел глухую стену института Поль-Гиро, спортивные площадки, корпуса в форме авиационных ангаров.
Я остановился у корпуса 21, беспокоясь, что Люка уже могли перевести в Анри-Колен, отделение для тяжелобольных. Но нет, он снова был в своей прежней палате, на «непринудительном лечении». Значит, в отделении для буйных он провел всего несколько часов.
– Мне очень жаль, что я не смог быть на похоронах.
– А разве тебя там не было?
Люк, казалось, был искренне удивлен. Он лежал на кровати в голубом спортивном костюме и выглядел расслабленным. Он о чем-то глубоко задумался, крутя в руках обрывки веревки, наверняка прихваченные в кабинете трудотерапии.
– Я занимался похоронами Манон.
– Ах да, конечно.
Он не отрывал глаз от связанных узелками веревок. Говорил тихо, но с каким-то новым оттенком: отстраненно, иронично. Я подготовил речь – христианское высказывание о скрытом смысле последних событий, но предпочел промолчать. Я не сумел защитить его семью. Я не обратил никакого внимания на его просьбу. И теперь пытался извиниться:
– Люк, мне очень жаль. Мне следовало что-то предпринять. Поставить охрану и…
– Давай не будем об этом.
Он приподнялся и, вздохнув, уселся на край кровати. Не в силах сдерживаться, я без обиняков перешел к тому, что меня терзало:
– Это не она сделала, Люк. Ее не было в Париже, когда убили Лору и девочек.
Он повернул голову и посмотрел на меня невидящим взглядом. Его золотистые зрачки, однако, не были
