Глава 15
Салах пристально смотрела в потолок спальни, на котором в отражении лунного света неподвижно, словно нарисованные, застыли силуэты трех листьев росшего за окном дерева. Их дом стоял рядом с морем, но сейчас его близость совсем не чувствовалась. Впереди еще одна ночь в удушающей жаре, когда постельное белье обволакивает тело, словно липкий кокон.
Она знала, что заснуть не сможет. Весь вечер отец и брат бурно спорили; слушать их пререкания было невыносимо, и в половине одиннадцатого она пожелала домашним спокойной ночи. Известие о том, что у Хайтама была сломана шея, настолько потрясло Акрама, что он на некоторое время замолчал. Муханнад немедленно воспользовался преимуществом, невольно предоставленным отцом, и, торопясь, стал выкладывать все, что узнал на встрече в управлении полиции — хотя Салах знать об этом было необязательно, — а также о том, какие действия Таймулла Ажар решил предпринять в ближайшем будущем. Акраму удалось вставить реплику в непрерывный поток его сообщений: «Это не игра, Муханнад», с которой и начался спор.
Их фразы, краткие и точные у Акрама и горячие у Муханнада, не только ожесточали отца и сына против друг друга, но и угрожали миру в их семье, а также и семейному бизнесу. Юмн, конечно же, была на стороне Муханнада. Вардах, наученная жизнью не встревать в дела мужчин, молчала, склонившись над вышиванием. Салах мучительно терзалась мыслью, как восстановить дружеские отношения между мужчинами. Когда спор затих и они молча сидели в гостиной, атмосфера в комнате была настолько наэлектризованной, что казалось, между ними вот-вот начнут проскакивать искры. В тишине всякий человек ведет себя по-своему. Юмн тишину не переносила. Она сразу вскочила и вставила кассету в видеомагнитофон. Когда на экране появился крупным планом смуглый мальчуган с кнутом в руке в окружении стада коз, заиграл ситар и появились титры на урду, Салах встала и пожелала всем спокойной ночи. Ответила только мать.
Было уже половина второго. Легла она в одиннадцать. Тишина в доме наступила около полуночи; последнее, что она слышала, были шаги брата в ванной комнате, куда он зашел по пути в спальню. Скрипевшие по ночам полы и стены притихли.
Она знала, что единственная возможность заснуть — выбросить из головы тревожные мысли и попытаться расслабиться. Выполнить второй этап этой процедуры она бы, наверное, смогла, а вот первый был явно невыполним.
Рейчел так и не позвонила, а это значит, что она не сумела ничего узнать о том, когда и где можно сделать аборт. Салах оставалось только убеждать себя быть терпеливой и надеяться на то, что подруга ее не бросит и сделает все, что нужно, а главное — снова не предаст ее.
С того момента, когда Салах поняла, что беременна, ее не покидало горькое ощущение несвободы от постоянного пребывания под родительским надзором. Сейчас она презирала себя за то, что всегда покорно жила под нежной, доброй и в то же время такой суровой опекой отца и матери. Она понимала, что ее жизнь, подобная существованию эмбриона в материнском чреве, когда она была защищена от любого враждебного воздействия окружающего мира, сейчас мешает ей и опутывает по рукам и ногам. Ограничения, столь долгое время налагаемые на нее родителями, конечно же, оберегали ее. Но в то же время они лишали свободы. Никогда прежде она не сожалела столь горько о том, что так не похожа на английских девушек, которым их родители кажутся чем-то вроде отдаленных планет, вращающихся по орбитам, расположенным за пределами солнечной системы, в которой обитают их дочери.
Не будь она так скована родительской заботой, размышляла Салах, она наверняка знала бы, что сейчас делать. Она попросту объявила бы о том, что намеревается совершить. Она, не поморщившись и не отводя глаз в сторону, рассказала бы свою историю, не заботясь о том, как к этому отнесутся окружающие. Что для нее семья, будь она свободной и раскованной? Что для нее честь и гордость родителей, не говоря уже об их нежной любви и преданности своему чаду? Сущие пустяки, о которых и вспоминать-то не стоит.
Но она всегда была частицей семьи, а значит, покой любимых родителей для нее важнее всего, важнее личного счастья, дороже самой жизни.
И конечно, дороже этой жизни, подумала она, машинально обнимая свой живот. И тут же отдернула руки. Я не могу дать тебе жизнь, сказала она, обращаясь к существу внутри себя. Я не могу дать жизнь тому, кто обесчестит моих родителей и приведет к крушению моей семьи.
А твой позор, дорогая Салах? — прозвучал в ее сознании безжалостный и неумолимый голос, который она слышала каждую ночь, неделю за неделей. Кто, как не ты, виновен в том, что сейчас ты находишься в таком положении?
«Шлюха позорная! — шепотом обзывал ее брат, вкладывая в оскорбительные слова столько злобы, что воспоминания об этом бросали ее в дрожь. — Ты заплатишь за все, Салах».
Она закрыла глаза, будто темнота поможет ей избавиться от воспоминаний, излечит сердце от тоски и боли, а разум — от постоянных мыслей о том, что она наделала. Но даже через плотно сомкнутые веки она почувствовала — или ей показалось? — яркие вспышки света.
Она открыла глаза. Вспышки продолжались в каком-то знакомом ритме. Луч освещал угол комнаты. Через мгновение она догадалась, в чем дело. Короткий, короткий, длинный, темнота. Короткий, короткий, длинный, темнота. Сколько раз она наблюдала этот сигнал в прошлом году? Он означал: «Выйди ко мне, Салах». Это значит, что Тео Шоу находится возле дома и фонариком сообщает ей, что ждет ее в саду.
Она вновь зажмурилась. Еще совсем недавно она тут же вскакивала с постели, подавала ответный сигнал фонариком и неслышно выскальзывала из спальни. Осторожно, бесшумно ступая, она пробиралась мимо спальни родителей, задерживалась на мгновение перед закрытой дверью, прислушиваясь к громоподобным раскатам отцовского храпа, в промежутках между которыми слышались нежные трели, выводимые носом матери. Спустившись по ступенькам, она направлялась в кухню, а оттуда — прямо в ночь.
Короткий, короткий, длинный, темнота. Короткий, короткий, длинный, темнота. Она различала призыв Тео даже с закрытыми глазами.
Сигналы были настойчивыми. Такую же настойчивость она почувствовала и в его голосе, когда он звонил ей накануне вечером.
— Салах, ну слава богу! — сказал тогда он. — Я звонил тебе несколько раз после того, как услышал о Хайтаме, но ты так и не подошла к телефону. Я собирался передать тебе сообщение… но не осмелился. Боялся за тебя. Трубку каждый раз брала Юмн. Салах, я хочу поговорить с тобой. Нам надо поговорить.
— Мы уже поговорили, — ответила она.
— Нет! Выслушай меня. Ты не поняла, что я имел в виду, когда говорил, что хочу повременить. Эти слова не имеют ничего общего с теми чувствами, которые я испытываю к тебе. — Он говорил быстро, словно боялся, как бы она не повесила трубку, прежде чем он успеет высказать все, что задумал, а возможно, и отрепетировал. Но она поняла, что он спешит еще и из опасения, что его подслушивают. И она точно знала — кто.
— Мне нужно помочь маме с обедом, — сказала она. — Я не могу сейчас с тобой говорить.
— Ты думаешь, что дело в тебе, ведь так? Я же видел это по твоему лицу. В твоих глазах я трус, потому что не хочу говорить бабушке, что люблю девушку-азиатку. Я и вправду не сказал ей ничего, но ты тут ни при чем. Понимаешь? Просто сейчас не время.
— Я никогда не обольщалась мыслью, что хоть что-то в твоей жизни связано со мной.
Салах могла бы не трудиться перебивать его — он торопился, и ничто не могло заставить его остановиться.
— Она очень больна. Ее речь становится все менее разборчивой. Она практически не может ходить. У нее постоянная слабость. За ней нужен уход. Поэтому я должен быть при ней, Салах. И я не могу пригласить тебя войти моей женой в этот дом только лишь для того, чтобы взвалить на твои плечи бремя ухода за старой, больной и капризной дамой, которая в любую минуту может умереть.
— Да, Тео, — ответила она. — Ты уже говорил мне об этом.
— Салах, ради бога, скажи, ну почему ты не хочешь дать мне хоть чуть-чуть времени? Ведь теперь, после смерти Хайтама, мы же можем быть вместе. Мы можем быть счастливы. Салах, ну неужели ты этого
