– Ты на себя наговариваешь!
– Ничего подобного! – воскликнул он, вертя в руках нож. – Не забывай: я ненавидел ее за то, что она сделала с нами, и хотел, чтобы судьба ее покарала.
– И она ни разу не навестила вас?
– Ни разу. Хоть бы письмо или открытку прислала – нет, ничего.
Он немного помолчал, словно собираясь с духом, и потом заговорил снова:
– Помню, когда мне было лет десять, одноклассник пригласил меня на уикенд к себе домой. У него была чудесная мать. Она нас возила во всякие интересные места, она с нами играла; она просто была все время рядом, как и полагается матери. Она обожала своего сына и не пыталась этого скрыть. Помню, что под конец я совсем извелся от зависти – не мог дождаться, когда кончится этот чертов уикенд. Теперь все позади. Мне удалось со всем этим справиться.
– Я не уверена. По-моему, у тебя на всю жизнь сохранилось предубеждение в отношении работающих женщин.
– Не знаю. Может быть…
– Не «может», а точно так и есть.
– Подожди! Ты не дала мне договорить! – резко бросил Мел. – Я собирался сказать, может, я просто боюсь обжечься еще раз.
– Мы не все такие, как твоя мать, – мягко произнесла Кэтлин.
– Не все? А ты? Ты же меня тоже бросила?
– Я просто не могла согласиться с тем, что ты вынуждаешь меня расстаться с мечтой, ради которой я потратила столько сил и времени.
– Что и требовалось доказать, – саркастически заметил он.
– Да, я хотела работать, – упрямо продолжала Кэтлин, – но я хотела и тебя. Я хотела семью, хотела детей. Я люблю тебя, Мелвин, и ни за что не ушла бы от тебя, если бы ты сам не сделал мое пребывание с тобой непереносимым.
– Не уверен, что сумею изменить свои взгляды, – сказал он, подняв наконец глаза.
– Пожалуй, я готова пойти на риск, – улыбаясь, проговорила Кэтлин.
Мела стали одолевать сомнения. Не то чтобы он начал раскаиваться – нет, он ни минуты не жалел о своих признаниях. Но сомнения оставались, и он не желал делиться ими с Кэти; ему предстояло как-то разобраться с ними в одиночку. Он не лицемерил, когда говорил, что не знает сам, сумеет ли изменить свою позицию в отношении работающих женщин. Рана, которую нанес ему уход матери, оказывается, все еще не зарубцевалась окончательно. Напрасно он обзывал себя идиотом, напрасно убеждал, что теперь речь не о его матери, а о Кэти, напрасно говорил себе, что не кто иной, как он сам, упрашивал Кэти вернуться. Все было тщетно.
Перед его глазами стоял захлебывающийся слезами малыш, который смотрел, как его мать хладнокровно садится в такси и уезжает, так ни разу и не оглянувшись… Потом – Кэтлин, бросившаяся собирать вещи в то утро в Мичигане, когда он все-таки пришел и стал уговаривать ее вернуться в их прежний дом и остаться вместе, Кэтлин, требовавшая развода…
Он вспомнил их ночной разговор. Уверения Кэтлин, что в ее жизни никогда не было другого мужчины, кроме него; ее слова о том, что она не переставала любить его все эти годы; ночь, проведенную вместе; ночь их первой любви.
– Она меня любит, – произнес он вслух. – Любит и всегда любила.
Мел порадовался, что он один в комнате, что никто не слышит этого бреда, кроме него самого.
Ты сам довел ее до этого, подсказал ему внутренний голос. Она снова может уйти из твоей жизни, если ты не избавишься от своих глупых комплексов.
Чего ты сильнее боишься – того, что тебе снова будет больно, или того, что навсегда потеряешь ее? – спросил он себя. И вынужден был признать, что не сможет обойтись без нее; уж лучше пусть будет больно, чем потерять Кэтлин.
– Знаешь, сдается мне, все наши усилия пойдут коту под хвост, – заметил Мел. – Готов поспорить, что именно сейчас судебное разбирательство объявляют недействительным, а это значит, что твой и мой контракты на книгу тут же лопнут.
– Ты говоришь так уверенно, будто это уже произошло, – сказала Кэтлин, изучая примерный маршрут пути, который изобразил для них служитель на бензозаправочной станции.
– Подобные случаи уже имели место.
– Я и не знала, что ты настолько разбираешься в судопроизводстве.
– Еще бы не разбираться: по приезде в Сент-Луис я был судебным репортером. Сначала занимался только дорожными происшествиями. Вот скучища-то была!
– Только теперь я начинаю понимать, что многого о тебе не знаю.
– Естественно. Все-таки десять лет прошло.
– Почему ты не рассказывал мне о матери? – спросила, помолчав, Кэтлин.
– Потому что не хотел, вернее, был не в силах об этом говорить.
– Но рассказал же теперь.
– Мне потребовалось время, чтобы переступить через это. Время – и понимание того, что, если не выскажусь, у нас с тобой опять ничего не получится.
