Левиафан

В салоне воцарилась мертвенная тишина. Кларисса только что вдохнула, а выдохнуть забыла. Не сразу даже поняла, отчего вдруг такая тяжесть в груди, и спохватилась — выдохнула.

— То есть платок цел? — осторожно, словно боясь спугнуть редкую птицу, спросил доктор. — Где же он?

— Этот лоскут т-тонкого шелка за утро сменил трех хозяев. Сначала он был у арестованного Ренье. Комиссар не поверил письму, обыскал пленника и нашел у него п-платок. Именно тогда, ошалев от идущего в руки богатства, он и совершил убийство. Не выдержал искушения. Как удачно складывалось: в письме сказано, что платок сожжен, убийца во всем признался, пароход идет в Калькутту, а оттуда рукой подать до Брахмапура! И Гош пошел ва-банк. Ударил ни о чем не подозревавшего арестанта чем-то тяжелым по голове, наскоро изобразил с- самоубийство и отправился сюда, в салон — ждать, когда часовой обнаружит труп. Но затем в игру вступила госпожа Санфон и переиграла нас обоих — и полицейского, и меня. Вы поразительная женщина, сударыня! — обратился Эраст к Ренате. — Я ожидал, что вы станете оправдываться и валить все на своего сообщника, благо он мертв. Ведь это было бы т-так просто! Но нет, вы поступили по-другому. По поведению комиссара вы догадались, что платок у него, и думали не об обороне, о нет! Вы хотели вернуть ключ к сокровищу, и вы его вернули!

— Почему я должна выслушивать весь этот вздор! — со слезами в голосе воскликнула Рената. — Вы, мсье, никто! Вы просто иностранец! Я требую, чтобы моим делом занимался кто-нибудь из старших офицеров парохода!

Внезапно маленький доктор приосанился, пригладил зачес на оливковой лысине и внушительно сказал:

— Старший офицер парохода здесь, мадам. Считайте, что этот допрос санкционирован командованием судна. Продолжайте, мсье Фандорин. Вы сказали, что эта женщина сумела отнять у комиссара платок?

— Я уверен в этом. Не знаю, как ей удалось завладеть револьвером Гоша. Должно быть, бедняга совсем ее не опасался. Так или иначе, она взяла комиссара на мушку и потребовала, чтобы он немедленно вернул ей п-платок. Когда старик заартачился, она прострелила ему сначала одну руку, потом другую, потом колено. Она пытала его! Где вы так научились стрелять, мадам? Четыре пули, и все точно а цель. Извините, но т-трудно поверить, что Гош бегал за вами вокруг стола на простреленной ноге и с изувеченными руками. После третьего выстрела, не выдержав боли, он отдал вам платок, и вы добили несчастного, всадив ему заряд точнехонько в середину лба.

— Oh my God![34] — таков был комментарий миссис Труффо.

Клариссу же сейчас больше занимало другое:

— Так платок у нее?

— Да — кивнул Эраст.

— Чушь! Ерунда! Вы все сумасшедшие! — истерически расхохоталась Рената (или Мари Санфон?). — О Господи, какая нелепица!

— Это регко выяснить, — сказал японец. — Госпожу Кребер надо обыскать. Есри праток у нее, то все правда. Есри пратка у нее нет, то господин Фандорин осибся. В таких сручаях у нас в Японии разрезают дзивот.

— Никогда в моем присутствии мужские руки не посмеют обыскивать даму! — заявил сэр Реджинальд и с угрожающим видом поднялся.

— А женские? — спросила Кларисса. — Эту особу обыщем мы с мадам Труффо.

— Oh yes, it would take no time at all,[35] — охотно согласилась докторша.

— Делайте со мной, что хотите, — жертвенно сложила ладони Рената. — Но потом вам будет стыдно…

Мужчины вышли за дверь, а миссис Труффо с невероятной ловкостью обшарила задержанную. Оглянулась на Клариссу, покачала головой.

Клариссе стало страшно — за бедного Эраста. Неужто он ошибся?

— Платок очень тонкий, — сказал она. — Дайте я сама поищу.

Ощупывать тело другой женщины было странно и стыдно, но Кларисса закусила губу и тщательно осмотрела каждый шов, каждую складку, каждую оборку на нижнем белье. Платка не было.

— Вам придется раздеться, — решительно заявила она. Это было ужасно, но еще ужаснее было представить, что платок так и не обнаружится. Какой удар для Эраста! Он не перенесет!

Рената покорно подняла руки, чтобы легче было снять с нее платье, и робко попросила:

— Ради всего святого, мадемуазель Стамп, не повредите моему ребенку.

Стиснув зубы, Кларисса принялась расстегивать ей платье. На третьей пуговице в дверь постучали, и раздался веселый голос Эраста:

— Медам, заканчивайте обыск! Мы можем войти?

— Да-да, входите! — крикнула Кларисса, быстро застегнув пуговицы.

Мужчины выглядели загадочно. Они молча встали у стола и Эраст движением фокусника выложил на скатерть треугольный кусок ткани, переливающийся всеми цветами радуги.

— Платок! — вскрикнула Рената.

— Где вы его нашли? — спросила Кларисса, чувствуя, что вконец запуталась.

— Пока вы обыскивали г-госпожу Санфон, мы тоже не теряли времени, — с довольным видом объяснил Фандорин. — Мне пришло в г-голову, что эта предусмотрительная особа могла спрятать изобличающую улику в каюте комиссара. Времени у нее было всего несколько секунд, и далеко засунуть п-платок она не смогла. И в самом деле, платок нашелся быстро. Она скомкала его и сунула под край ковра. Так что можете полюбоваться на знаменитую птицу Калавинку.

Кларисса подошла к столу и вместе с остальными зачарованно уставилась на лоскут ткани, погубивший столько человеческих жизней.

Формой платок напоминал равнобедренный треугольник. На глаз каждая из его сторон была вряд ли больше 20 дюймов. Рисунок поражал своей варварской пестротой: на фоне разноцветных деревьев и плодов распростерла крылья острогрудая полуженщина-полуптица, похожая на античных сирен. Ее лицо было повернуто в профиль, длинные изогнутые ресницы обрамляли маленькую дыру глаза, тщательно обшитую тончайшей золотой нитью. Кларисса подумала, что в жизни не видела ничего прекрасней.

— Да, это несомненно тот самый платок, — сказал сэр Реджинальд. — Но доказывает ли ваша находка виновность мадам Клебер?

— А саквояж? — мягко произнес Фандорин. — Вы помните саквояж, к-который мы с вами вчера обнаружили в капитанском катере? Среди прочих вещей я разглядел там плащ, который мы не раз видели наброшенным на плечи мадам Клебер. Саквояж присовокуплен к прочим вещественным доказательствам. Наверняка в нем найдутся и другие вещи, принадлежащие нашей д-доброй знакомой.

— Что вы на это скажете, сударыня? — обратился доктор к Ренате.

— Правду, — ответила она, и в ту же секунду ее лицо изменилось до неузнаваемости.

Реджинальд Милфорд-Стоукс

…и в лице произошла поразившая меня перемена. Беззащитная, слабая, раздавленная ударом судьбы овечка словно по мановению волшебной палочки превратилась в волчицу. Плечи расправились, подбородок приподнялся, глаза зажглись опасным огнем, а ноздри затрепетали, будто перед нами была хищница — нет, не волчица, а кошачьей породы, пантера или львица, учуявшая запах свежей крови. Я поневоле отшатнулся. О, в моей защите здесь больше не нуждались!

Преображенная миссис Клебер бросила на Фандорина взгляд, исполненный такой испепеляющей ненависти, что даже этот непробиваемый господин, и тот вздрогнул.

Отлично понимаю чувства этой странной женщины. Я и сам совершенно изменил свое отношение к подлому русскому. Это страшный человек, злобный безумец, обладающий уродливой, извращенной фантазией. Как я мог относиться к нему с доверием и уважением? Невероятно!

Просто не знаю, как Вам об этом написать, милая Эмили. Перо дрожит в руке от негодования… Сначала хотел утаить от Вас, но все же напишу, иначе Вам трудно будет понять, отчего мое отношение к Фандорину претерпело такую метаморфозу.

Вчера ночью после всех волнений и потрясений, которые я описал Вам выше, у нас с Фандориным состоялся престранный разговор, повергший меня в ярость и горестное недоумение. Русский подошел ко мне, поблагодарил за спасение корабля и с фальшивым участием, заикаясь на каждом слове, стал нести невообразимую, чудовищную чушь. Он сказал буквально следующее — я запомнил слово в слово: «Я знаю о вашем горе, сэр Реджинальд. Комиссар Гош давно уже мне все рассказал. Это, конечно, не мое дело, и я долго не решался заговорить с вами об этом, но я вижу, как вы страдаете и не могу оставаться безучастным. Я смею говорить вам все это только потому, что сам перенес такое же горе. Мне, как и вам, тоже угрожала потеря рассудка. Я сохранил разум и даже заострил его, но заплатил за это изрядным куском сердца. Поверьте, в вашем положении другого пути нет. Не уходите от истины, какой бы страшной она ни была, не прячьтесь за иллюзию. И, главное, не казните себя. Вы не виноваты в том, что кони понесли, что ваша беременная жена выпала из коляски и разбилась. Это испытание, тяжкий экзамен, который устроила вам судьба. Я не знаю, зачем и кому нужно подвергать человека подобной жестокой проверке, но знаю одно: испытание необходимо выдержать. Иначе конец, распад души».

Я даже не сразу понял, что имеет в виду этот мерзавец. Потом до меня дошло! Он вообразил, что вы, моя драгоценная Эмили, погибли? Это вы, беременная, выпали из коляски и расшиблись насмерть? Если бы я не был так возмущен, я расхохотался бы свихнувшемуся дипломату в лицо! Говорить такое — и как раз тогда, когда Вы с нетерпением ждете меня под лазоревым небом райских островов! С каждым часом я все ближе к Вам, моя нежная Эмили. Теперь уже никто и ничто меня не остановит.

Только — странное дело — я никак не могу вспомнить, почему и как Вы оказались на Таити, да еще одна, без меня? Уж, верно, были на то какие-нибудь веские основания. Неважно. Мы встретимся, и Вы, милый друг, мне все объясните.

Однако возвращаюсь к своему рассказу.

Поднявшись в полный рост, который вдруг оказался не таким уж маленьким (поразительно, как много здесь зависит от осанки и посадки головы), миссис Клебер сказала следующее — обращалась она преимущественно к Фандорину:

«Все, что вы здесь наплели, — полнейший вздор. Ни одного доказательства, ни одной прямой улики. Сплошь предположения и ни на чем не основанные догадки. Да, мое подлинное имя — Мари Санфон, но ни один суд мира еще не мог предъявить мне обвинения. Да, на меня часто клеветали, против меня плели козни многочисленные враги, не раз на меня ополчалась сама судьба, но у меня крепкие нервы, и сломить Мари Санфон непросто. Я виновна только в одном — что без памяти полюбила преступника и безумца. Мы тайно обвенчались, я ношу под сердцем его ребенка. Это он, Шарль, настаивал на сохранении нашего брака в тайне. Если мой проступок является преступлением — что ж, я готова предстать перед судом присяжных, но можете быть уверены, мсье доморощенный сыщик, что опытный адвокат развеет все ваши химеры, как дым. Что, собственно, вы можете мне предъявить? То, что в юности я жила в монастыре серых сестер и облегчала муки страждущих? Да, мне случалось делать уколы, ну и что с того? Из-за душевных терзаний, вызванных навязанной мне конспирацией, из-за трудно протекающей беременности я пристрастилась к морфию, но теперь я нашла в себе силы избавиться от этой пагубной привычки. Мой тайный, но, учтите, вполне законный муж настоял, чтобы я отправилась в плавание под вымышленной фамилией. Так появился мифический швейцарский банкир Клебер. Меня очень мучил этот обман, но могла ли я отказать любимому? Я ведь не подозревала о его второй жизни, о его пагубной страсти, наконец, о его безумных планах!

Шарль сказал, что ему как первому помощнику капитана не пристало брать с собой в плавание супругу, однако пережить разлуку со мной он не в силах и волнуется за здоровье нашего дорогого ребенка, поэтому будет лучше, если я отправлюсь в рейс под вымышленным именем. Что же здесь преступного, спрошу я вас?