она. – Не спасла». – «Августина?» – спросил он. «Нет», – сказала она и совершила выход из-за стола. – «Ты спасла его», – сказал он. Она положила руку себе на лицо. «Она не Августина», – сообщил я герою. «Что?» – «Она не Августина». – «Я не понимаю». – «Да», – сказал Дедушка. «Нет», – сказала она. «Она не Августина, – сообщил я герою. – Я думал, что это была она, но это не она». – «Августина», – сказал Дедушка, но она была уже в другой комнате. «Она застенчивая, – сказал Дедушка. – Мы ее очень удивили». – «Возможно, нам следует пуститься в путь», – сказал я. «Мы никуда не двигаемся. Мы должны ей помочь, чтобы она вспомнила. После войны многие так емкотрудятся забыть, что больше не могут помнить». – «Это не та ситуация», – сказал я. «Что вы говорите?» – спросил герой. «Дедушка думает, что она Августина», – сообщил я ему. «Хотя она говорит, что нет?» – «Да», – сказал я. – «Это неблагоразумно с его стороны».
Она возвратилась с коробкой из другой комнаты. Слово ОСТАНКИ было написано на ней. Она положила ее на стол и сместила крышку. Коробка полнилась множеством фотографий, и множеством бумажных обрывков, и множеством ленточек, и множеством лоскутков, и странными вещами, вроде гребешков, колец и цветов, которые тоже стали бумагой. Она удаляла предметы по одному и каждый из них экспонировала каждому из нас, хотя следует сказать, что мне по-прежнему казалось, будто все внимание она отдает только мне. «Это фотография Баруха перед старой библиотекой. Он там целыми днями просиживал, а ведь знаешь, даже читать не умел! Он говорил, что любит думать про книги, думать про них, не читая. Он всегда разгуливал с книгой под мышкой и на дом их брал из библиотеки чаще всех в штетле. Чепуха какая! А это, – сказала она и добыла из коробки другую фотографию, – это Йозеф и брат его Цви. Я с ними играла, когда они возвращались домой из школы. К Цви я всегда неравно дышала, но так и не сказала ему об этом. Собиралась сказать, но не собралась. Я была такая смешная девочка, всегда к кому-нибудь неравно дышала. Лея просто с ума сходила, когда я ей об этом рассказывала, она говорила: «Если по всем неравно дышать, никакого кислорода не хватит». Тут она засмеялась сама над собой, а потом замолкла.
«Августина?» – спросил Дедушка, но она, должно быть, его не слышала, потому что не развернулась к нему, а только двинула руками сквозь вещи в коробке, как будто вещи были водой. Теперь она ни с кем не делила своих глаз, только со мной. Дедушка и герой больше для нее не существовали.
«А вот Ривкино обручальное кольцо, – сказала она и надела его себе на палец. – Она спрятала его в банке, которую положила в землю. Я это знала, потому что она мне об этом сообщила. Она сказала: «На всякий случай». Многие люди так сделали. Земля и сейчас полна кольцами, и деньгами, и фотографиями, и еврейскими штучками. Я смогла найти только некоторые, а земля-то ими полнится». Герой ни разу не спросил меня, что она говорит, и после никогда не спросил. Потому ли, что знал, о чем она говорит, или потому, что знал, что лучше не осведомляться, – я не уверен.
«Вот Гершель», – сказала она, поднося фотографию под свет окна. «Мы пойдем, – сказал Дедушка. – Скажи ему, что мы уходим». – «Не уходи», – сказала она. «Замолчи», – сообщил он ей, и, хоть она и не была Августиной, ему не следовало этого изрекать. «Извините, – сообщил я ей. – Пожалуйста, продолжайте». – «Он жил в штетле Колки, который был рядом с Трахимбродом. Гершель и Эли были лучшие друзья, и Эли пришлось застрелить Гершеля, потому что если бы он не застрелил, они бы его застрелили». – «Замолчи», – сказал он снова, только теперь еще и звезданул по столу. Но она не замолчала. «Эли это сделал не по своей воле». – «Ты все врешь». – «Он этого не хочет», – сообщил я ей, и я не мог ухватить, почему он делал то, что делал. «Дедушка…». – «Держи свои враки при себе», – сказал он. «Я этот рассказ сама слышала, – сказала она. – И я верю, что это правда». Я ощутил, что он вводит ее в слезы.
«Вот заколка, – сказала она, – которую Мириам держала в волосах, чтобы они не лезли в лицо. Она всегда была на бегу. Не могла усидеть на месте, ты знаешь, до того любила делать всякие вещи. Заколку я у нее под подушкой нашла. Это правда. Ты, конечно, захочешь узнать, почему заколка была под подушкой. В том-то и секрет, что она всю ночь ее в кулаке сжимала, чтобы не сосать большой палец. Никак она не могла от этой привычки отучиться, хотя ей уже двенадцать исполнилось! Она бы меня убила, если бы знала, что я про ее палец сообщаю, но я вам скажу: если бы вы его освидетельствовали вблизи, если бы вы уделили ему внимание, вы бы увидели, что он всегда был красный. Ей всегда из-за него было стыдно». Она возвратила заколку назад в ОСТАНКИ и извлекла еще одну фотографию.
«Вот, ох, как сейчас помню, это Калман и Иззи, такие были шутники». Дедушка не лицезрел больше ничего, кроме Августины. «Видишь, как Калман держит Иззи за нос. Такой шутник! За день они совершали столько разных шуток, что Отец называл их Трахимбродскими клоунами. Он говорил, бывало: «Это такие клоуны, какими даже цирк не располагает». – «Вы из Трахимброда?» – спросил я. – «Она не из Трахимброда», – сказал Дедушка и развернулся от нее головой. «Из Трахимброда, – сказала она. – Только я и осталась». – «Что вы знаменуете?» – спросил я, потому что просто не знал. «Их всех убили, – сказала она, и здесь я приступил к переводу для героя того, о чем она говорила. – Кроме одного или двух, кому удалось спастись». – «Вы были счастливчиками», – сообщил я ей. «Мы были несчастливчиками», – сказала она. «Это неправда», – сказал Дедушка, хотя я не знаю, к какой части сказанного его слова относились. «Правда. Никогда нельзя оставаться последней». – «Тебе следовало умереть вместе со всеми», – сказал он. (Я никогда не позволю, чтобы это осталось в рассказе.)
«Спроси, знала ли она моего дедушку». – «Вы знали человека из фотографии? Он был дедушкой этого мальчика». Я вновь презентовал ей фотографию. «Конечно, – сказала она и истратила на меня еще один взгляд. – Его звали Сафран. Он был первым мальчиком, которого я поцеловала. Я теперь такая старая леди, что уже слишком старая, чтобы продолжать стесняться. Я поцеловала его, когда была совсем девочка, а он – совсем мальчик. Скажи ему», – сказала она и взяла мою руку в свою руку. «Скажи ему, что он был первым мальчиком, которого я поцеловала». – «Она говорит, что твой дедушка был первым мальчиком, которого она поцеловала». – «Мы были очень хорошие друзья. Он, знаешь, потерял на войне жену и двух малышей. Знает он это?» – «Двух малышей?» – спросил я. «Да», – сказала она. «Он знает», – сказал я. Она проинспектировала ОСТАНКИ, извлекая фотографии и раскладывая их на столе. «Как ты можешь?» – спросил ее Дедушка.
«Вот, – сказала она после долгого поиска. – Это наша с Сафраном фотография». Я обозревал, как две небольшие реки устремляются вниз по лицу героя, и мне захотелось положить руки ему на лицо, чтобы служить ему кариатидой. «Это мы перед его домом, – сказала она. – Я этот день до того помню. Нас моя мама сфотографировала. Ей так нравился Сафран. Я думаю, она хотела, чтобы я вышла за него замуж, и даже Ребе сказала». – «Тогда бы вы стали его бабушкой», – сообщил я ей. Она засмеялась, и от этого мне стало хорошо. «Маме он так нравился, потому что он был очень вежливый мальчик, и очень застенчивый, и всегда говорил ей, что она прелестна, даже когда она не была прелестна». – «Как ее звали?» – спросил я, предпринимая попытку сострадания, но женщина развернула голову, чтобы сообщить мне: «Нет, никогда больше я не изреку ее имени». И тогда я вспомнил, что не знаю имени этой женщины. Я упорствовал думать о ней как об Августине, потому что, как Дедушка, не переставал желать, чтобы она была Августиной. «Я знаю, что у меня есть еще одна», – сказала она и снова расследовала ОСТАНКИ. Дедушка на нее не смотрел. «Да, – сказала она, извлекая еще одну желтую фотографию. – На этой Сафран и его жена перед их домом после того, как они поженились».
Каждую фотографию, которую она давала мне, я давал герою, и он с трудом удерживал ее в руках, производивших видимое дрожание. Было похоже, что одна его часть хотела все записывать в дневнике, каждое происходящее слово. А другая его часть отказывалась что-либо записывать. Он открывал и закрывал дневник, открывал и закрывал, и это выглядело так, будто он хочет вылететь у него из рук. «Скажи ему, что я была на их свадьбе. Скажи ему». – «Она была на свадьбе твоего дедушки и его первой жены», – сказал я. «Спроси, как это было», – сказал он. «Это было красиво, – сказала она. – Помню, мой брат держал один из шестов чуппы. День был весенний. Зоша была такая прелестная девочка». – «Было до того красиво», – сообщил я герою. «Было белое, и цветы, и много детей, и невеста в длинном платье. Зоша была красавица, и остальные мужчины стали ревнивыми людьми». – «Спроси, можем ли мы увидеть этот дом», – сказал герой, указывая пальцем на фотографию. «Вы могли бы экспонировать нам этот дом?» – спросил я. «Ничего нет, – сказала она. – Я ведь тебе уже сообщала. Ничего. Раньше отсюда до него было четыре километра расстояния, но теперь все, что существует от Трахимброда, находится здесь». – «Вы говорите, отсюда – четыре километра?» – «Трахимброда больше нет. Пятьдесят лет как кончился». – «Отведи нас туда», – сказал Дедушка. «Не на что там смотреть. Только поле. Я могла бы экспонировать вам любое поле, и это было бы так же, как если бы я экспонировала вам Трахимброд». – «Мы приехали увидеть Трахимброд, – сказал Дедушка, – и ты отведешь нас в Трахимброд».
