Крылья

нельзя. Семен далеко не сразу оценил остроумие ремарковской героини, бравшей с постояльцев за номер с видом на кладбище на марку дороже. Немецкие кладбища, видимо, заслуживают такой наценки. А вот русские... А уж то, что стояло под боком у Семена... Это было кладбище для бедных. Здесь хоронили безродных, здесь на целой трети территории двадцать лет не копали могил: на глубине не больше полуметра лежали скелеты военнопленных итальянцев, которые в 43-м вымерли от голода и холода всем лагерем. Сейчас, правда, там хоронят - старые кости сгнили... Не надо, однако, преувеличивать влияние этой картины на неокрепшую психику ребенка (тем более, что ребятишек на Кладбищенской было изрядное количество, и рождались все новые). Картина была не очень траурной, а главное - привычной. Сеня понял только одно: распахивать окна весной нужно, но не в Куличе. И в 17 лет покинул дом. Надолго. На тридцать без малого лет. Но он-то думал тогда, что навсегда... Все эти тридцать лет он почти не бывал на родине. Он открывал свои окна в областных центрах и столицах, сменив их порядочно, - но всегда эти окна в конце концов открывались на кладбище. Пусть иной раз и на такое, что можно было даже марку доплатить - не жалко за такой вид; тем не менее убежать от кладбища так и не удалось. И весны были разные, иногда очень обещающие, - особенно последняя, - но все всегда заканчивалось привычным видом: могильные холмики, плиты, памятники, кипарисы, кусты сирени, отрытые могилы, готовые к приему очередного новосела. Последние годы перед его возвращением с обломков второй семьи на родное пепелище дом стоял заколоченным. Но не разграбленным. Его сторожили соседи, за что по договоренности с наследником (таковым Семен Орестович и являлся) использовали в целях собственного пропитания земельный участок, попросту - огород. Так что Семену оставалось лишь, проветрив часть помещения и наглухо заперев другую, открыть заглушку, наполнить отопительную систему водой и затопить газовый котел. Сразу стало можно жить. Немолодой, одинокий рантье с пестрой биографией, которая сейчас никого не интересовала, двумя высшими образованиями, двумя изданными, но давно забытыми книжками и неудавшейся жизнью... Впрочем, звериное здоровье быстро отвлекало Семена от таких - иногда все же закрадывающихся в голову - мыслей. Начинать жизнь заново было нетрудно. Но - зачем? Ни о какой-то новой семье, ни о карьере (в Куличе-то? Боже мой...) Семен Орестович не думал. Соседи ему не докучали, - на Кладбищенской знакомых почти не осталось. Да и в городке - тоже. Кто умер, кто уехал. Изредка он приводил женщин. Иногда стучал по клавишам ноутбука, а потом отсылал рассказы и статьи в безгонорарные журналы. Порой листал книги, изданные в основном в 50-е и 60-е годы, - из отцовской библиотеки. Их дворянско-разночинная ветвь куличевской интеллигенции, столь резко обломанная революцией и гражданской войной (одного прадеда расстреляли то ли белые, то ли красные, другой погиб на Гражданской - то ли у красных, то ли у белых) - все же не засохла. Орест Янович не испытал отцовского влияния из-за безвременной смерти отца, прапорщика военного времени, а потом учителя, и удивительно поэтому, что извечный бич русской интеллигенции - вина перед народом - хлестал его едва ли не до боли; он и сына назвал Семеном по этой причине. (Кстати, Семен такое влияние как раз испытал, но никакой вины ни перед кем не чувствовал. Если бы он над этим когда-нибудь задумался, то мог бы такие раздумья резюмировать словами Потока- богатыря: 'Я ведь тоже народ, так за что ж для меня исключенье?'). Несмотря на некоторый даже - по куличевским меркам - аристократизм, батя мог по праву называться интеллигентом лишь в первом поколении, это повлияло и на его литературные вкусы: до смерти - достаточно безвременной - он с подозрением относился не только к Толстому и Достоевскому, но даже к Чехову, зато Сетона-Томпсона и Паустовского считал великими писателями. Новых книг Семен не покупал. В середине весны он вскопал огород и посадил картошку. А потом, вспомнив вдруг о связках журналов и книг, нашел на задах лестницу (дробыну по-местному) и полез на чердак. Лампочка не горела. С трудом различая при тусклом свете из открытой чердачной дверцы очертания предметов, Семен пошел вперед, туда, где должны были лежать книги. Но совершенно неожиданно и весьма чувствительно ударился коленной чашечкой о большущий сундук. Тихо выматерившись, он стал растирать больное место - и тут его осенило. Открыть сундук, выбросить из него ворох старой одежды не составило труда и заняло пару минут. Необычно взволнованный, Семен быстро докопался до дна. Замшевый сверток был на прежнем месте. Семен спустился вниз со свертком под мышкой, свалил лестницу набок и пошел в дом. Увидев себя в зеркале, висевшем в прихожей, наш герой невольно ухмыльнулся. Вид его, в паутине и пыли, был комичным и даже несколько страшноватым. Но нетерпение подстегивало. Не отряхнувшись, Семен зашел в кабинет, быстро развязал бечевку... Плащ был точно таким, каким запомнился ему тридцать лет назад. И - ни пылинки на нем почему-то. Удивившись и устыдившись, Семен разложил крылатку на диване, полюбовался ею, пошел в сени и долго обмахивал свою одежду новеньким веником, а потом чистился щеткой. Вымыв руки и лицо, он снова посмотрелся в зеркало. 'Не побриться ли?' - мелькнула мысль. Но это уже был явный перебор. Не на свиданье ведь торопишься... Вернувшись в кабинет, Семен Орестович решительно надел плащ и застегнул пряжку - плащ сидел, как влитой. Он хотел посмотреться в зеркало, но вдруг заметил свое отражение в темнеющих стеклах окна. Необычное чувство охватило Семена Орестовича. Описать его он бы не смог, сперва стоило проанализировать. Но эйфория мешала мысли. Темный силуэт со смутно различимыми чертами в оконном стекле напомнил Семену статую Октавиана Августа с Капитолия. Он поднял руку в похожем жесте, набрал воздуху, произнес с выражением: 'Римляне! Сограждане! Друзья!' - и неважно, что цитировал Семен Орестович, наверное, вовсе не первого императора, а его непримиримого врага Цицерона, да и обращался совсем не к свободным гражданам великого города, а к кладбищенским камням... Потом он плавно повел рукой (наверное, о таком жесте мечтал Остап Бендер, зачитывая Корейко его 'Дело') в направлении самого большого памятника, который был виден из окна. Того самого, из цельного мрамора, с поэтичной на куличевский вкус эпитафией: 'Как много взяла моего ты с собою, как много навеки оставила мне своего'. На глазах изумленного Семена памятник - коричневый обелиск - со скрипом вылез из земли и рухнул плашмя. А самого Семена внезапно подбросило в воздух, ударило о стену, а потом он оказался на полу в весьма неудобной и болезненной позе. И почему-то - без плаща. Крылатка лежала на диване и даже была свернутой. ...Плащ был немедленно упакован в ту же замшу и надежно упрятан под диваном, на котором хозяин не спал. Предчувствия не обманули Семена Орестовича. Крылатка была Силой. Силой не злой, не доброй - Cилой неприрученной. 'Ну, ладно, памятник... - подумал Семен Орестович. - Ну, взмыл и упал. А ну, как полезут из земли скелеты?'? Он в это, в общем-то, не верил, но - вдруг?.. Жизнь била Семена безжалостно. Не сломала, отнюдь, но очертя голову браться за Силу - нет, этого делать он не собирался. Можно голову и потерять... Семен Орестович впервые со своего появления в Куличе появился в книжном магазине. А потом зашел еще и на развал у рынка - там книг подобного рода было куда больше. Плащ покоился в укромном уголке, а Семен Орестович лежал на полу, на старой медвежьей шкуре, и, изредка опасливо поглядывая под диван (там, правда, ничего не было видно), читал разнообразную белиберду. Во всяком случае, так он относился к книгам такого разбора раньше. Сейчас... сейчас в голову Семена Орестовича закралось сомнение. Начал он с 'Энциклопедии мистицизма', откуда узнал, что слово 'абракадабра' было магическим заклинанием у василиан, что 'абракас' является именем космологического существа у гностиков, что 'зикр' в мусульманском мистицизме означает неустанное повторение имени Бога, а вот 'зухр', напротив, предполагает благочестивое поведение правоверного мусульманина и отказ от мирских благ; что 'йони' в индийской традиции является символом божественной производительной силы, а 'ньингмапа' есть древнейшая тибетская буддийская школа, что 'танас' в индийской мифологии не что иное, как космический жар, лежащий в основе мироздания, а 'юйцин', наоборот, - одна из сфер высшего мира в даосской традиции; однако про плащ в книге ничего не было. Тогда Семен Орестович взялся за 'Словарь примет и знамений' Филиппа Уэринга, где скоро выяснил, что срывать анютины глазки в хорошую погоду считается в Британии дурной приметой, что если беременная шведка пьет из треснувшей чашки, то ее ребенок может родиться с заячьей губой, а валлийцы считают, что лук-порей, посаженный на крыше дома, защищает людей от болезней, что скаковая лошадь с 'чулками' приносит удачу, что в Африке строго- настрого запрещено щелкать ножницами во время бракосочетания, поскольку это сделает жениха импотентом; что в Южной Англии, наоборот, верят, что спрятанный под окном нож не подпустит к окну дьявола, что ребенок, который много плачет - долго живет, что плющ на юге Европы является непременным атрибутом Диониса, - и только слова 'плащ' в словаре не оказалось. После этого Семен обратился к 'Энциклопедии примет и суеверий' Кристины Хоул и почерпнул оттуда массу полезных сведений, как, например: валуны в Корнуэлле являются излюбленным местом сборищ колдунов и ведьм; падучая звезда справа - добрый знак, а слева - наоборот, плохой; увидев впервые молодой месяц, следует его поприветствовать поклоном или реверансом; пион почитается магическим и лечебным растением, а подкова всегда приносит счастье нашедшему ее, - но о плаще в книге не было ни слова. Почти отчаявшись,