— Нет такого заводу. За картишки Культя с ходу яблоком в сопло. Слыхал про яблоко-то?
— Кто ж про него не слыхал… Не, не пойду. У нас веселее. Завтра зайду. К ночи, говоришь?
Тут издали — от немецкой кирхи, что смутно темнела вдали — донёсся бой часов. Я насчитал двенадцать ударов.
10 мая
— Вот прямо на энтот таратай и подваливай, — сказал Кода, мотнув головой в сторону кирхи. — Культя наказал сходу аккурат в полночь быть. Ладно, полячок, ещё позыримся.
Фандорин вразвалочку пошёл прочь, а меня пихнул в бок японец, показав жестом, что пора слезать с крыши.
Про то, как я, теперь уже в полной темноте, спускался по водостоку, рассказывать не буду. О таком лучше не вспоминать. Ободрал руки, вконец дорвал многострадальные кюлоты, да ещё и спрыгнул прямо в лужу, но главное — руки-ноги не переломал, и то слава Тебе, Господи.
Долго, даже когда уже ушли с Хитровки, не могли нанять извозчика. Разглядев получше нашу компанию, ночные ваньки, ни слова не говоря, нахлёстывали своих лошадок и исчезали в ночи. Причём у меня создалось впечатление, что наибольшее сомнение у извозчиков вызывали не Фандорин с Масой, а именно моя оборванная и перепачканная персона.
Наконец, сели — уже у самой Китайгородской стены. Всю дорогу я волновался, что Эраст Петрович снова откажется платить, а у меня самого не было ни гроша.
Но нет, на сей раз он расплатился, и даже щедрее нужного, словно за обе ездки сразу.
Идти через ворота в моем нынешнем виде мне представлялось неуместным, и я с некоторым смущением предложил снова перелезть через ограду, хотя, видит Бог, за минувший день налазился по заборам и крышам уже более чем достаточно.
Однако Фандорин, глядя на ярко освещённые окна Эрмитажа, просвечивавшие сквозь деревья, покачал головой:
— Нет, Зюкин, пойдёмте-ка мы лучше через ворота. А то, пожалуй, ещё п-подстрелят.
Лишь теперь я сообразил, что горение окон в столь поздний час — признак странный и тревожный. Около ворот кроме обычного привратника стояли ещё двое в штатском. А, приглядевшись, я заметил, что и в саду, по ту сторону ограды маячат какие-то фигуры. Господа из дворцовой полиции, больше некому. Это могло означало только одно: в Эрмитаж среди ночи зачем-то пожаловал государь.
После долгих объяснений у входа, закончившихся вызовом Сомова и унизительным опознанием моей личности (нужно было видеть выражение лица московского помощника, когда я предстал перед ним в этаком виде), нас пропустили, и, подходя по аллее к дому, я увидел несколько экипажей. Происходило явно что-то из ряда вон выходящее.
В прихожей меня ждало ещё одно испытание: я лицом к лицу столкнулся с гувернанткой.
— Mon Dieu! — воскликнула она, захлопав глазами и от изумления забыв о нашем уговоре объясняться только по-русски. — Monsieur Zyukin, qu'est-ce qui c'est passé? Et qui sont ces hommes? C'est le domestique japonais?[18]
— Это я, мадемуазель, — поклонился Фандорин. — Мы с Афанасием Степановичем совершили небольшой вояж по московским д-достопримечательностям. Но это пустое. Расскажите лучше, как прошла ваша встреча. Видели ли вы мальчика?
Тогда-то я и узнал обстоятельства, при которых её величество лишилась своего сапфирового склаважа.
— Скверно, что жандармы пустились в погоню, — озабоченно произнёс Эраст Петрович. — Делать этого ни в коем случае не следовало. Опишите к-карету.
Мадемуазель, наморщив лоб, сказала:
— Чёхный, пыльный, окно с rideau… На колесо восемь rais… Иголка?
— Спица, — подсказал я.
— Да-да, восемь спица. На двехь, нет, двехца — хучка из медь.
— Правильно! — вскричал я. — Ручка на дверце кареты, которую я видел, была в виде медного кольца!
Фандорин кивнул:
— Что ж, они два раза использовали одну и ту же к-карету. Линд слишком в себе уверен и слишком невысокого мнения о русской полиции. Это неплохо. Опишите человека, который отобрал у вас ридикюль.
— Высокий. Глаза кохичневые. Нос немножко кхивой. Усы и бохода хыжие, но по-моему ненастоящие, склеенные. Outre cela[19] … — Мадемуазель задумалась. — Ah, oui! Ходина на левый щека, вот тут. — И пальцем дотронулась до моей щеки, отчего я вздрогнул.
— Ладно, уже кое-что, — одобрил Эраст Петрович. — А что тут происходит? Я видел п-перед домом экипажи царя и великих князей.
— Я не знаю, — жалобно произнесла мадемуазель, окончательно переходя на французский. — Мне ничего не говорят. Все смотрят так, будто я во всем виновата. — Она обхватила себя за локти, сглотнула и сказала уже сдержанней. — Кажется, случилось что-то ужасное. Час назад в дом доставили какой-то пакет, маленький, и все забегали, зазвонили телефоны. Полчаса назад прибыл его величество, а только что приехали принцы Кирилл и Симон…
В этот миг в прихожую выглянул полковник Карнович: брови насуплены, губы напряжённо поджаты.
— Фандорин, это вы? — спросил он. — Мне сообщили о вашем прибытии. Что за идиотский маскарад? Все в джентльмена-сыщика играете? Вас ожидают. Извольте привести себя в надлежащий вид и немедленно ступайте в большую гостиную. И вы, сударыня, тоже.
Эраст Петрович и мадемуазель удалились, а Карнович, оглядев меня с головы до ног, брезгливо покачал головой:
— Ну и видок у вас, Зюкин. Где вы пропадали? Чем занимался Фандорин? Это очень кстати, что он взял вас в конфиденты. Да говорите же, мы ведь с вами из одного ведомства.
— Всё пустое, ваше высокоблагородие, — соврал я, сам не знаю почему. — Только время зря потратили. Кто прислуживает его величеству и их высочествам?
— Камердинер государя и дворецкий Симеона Александровича.
Ах, как стыдно!
Никогда ещё я не умывался и не переодевался с такой скоростью. Уже через десять минут, приведя себя в порядок, я тихо вошёл в гостиную и поклоном поблагодарил Фому Аникеевича и Дормидонта.
На столе не было ни напитков, ни закусок — только пепельницы и ещё какой-то распечатанный пакет коричневой бумаги, совсем небольшой. На всякий случай я взял с бокового столика поднос, стал расставлять бокалы, а тем временем украдкой пробежал взглядом по лицам присутствующих, пытаясь угадать, что произошло.
Государь нервно курил папиросу. Кирилл Александрович устало потирал веки. Генерал-губернатор барабанил пальцами по столу. Георгий Александрович неподвижным взглядом смотрел на пакет. Павел Георгиевич выглядел нездоровым — губы дрожат, в глазах слезы. Но больше всего напугала меня мадемуазель Деклик: она сидела, закрыв руками лицо, плечи её тряслись, и сквозь сжатые пальцы прорывались судорожные всхлипы. Никогда ещё я не видел её плачущей навзрыд и даже не мог представить, что такое возможно.
Обер-полицмейстер сидел поодаль от остальных, рядом с бесстрастным Карновичем, и беспрестанно вытирал платком лоб и залысины. Он вдруг икнул, залился багровой краской и пробормотал:
— Прошу извинить.
После чего немедленно икнул снова. В полной тишине неприличный звук был отчётливо слышен.
Мне сделалось очень страшно. Так страшно, что я покачнулся. Господи, неужели…?
— Можно взглянуть? — спросил Фандорин, нарушив молчание.
Эраст Петрович, очевидно, вошёл в гостиную одной или двумя минутами ранее меня. Он переоделся в строгий английский сюртук и даже успел повязать галстук.
На что он собрался взглянуть? На очередное письмо от Линда?
— Да, — угрюмо позволил Кирилл Александрович, видимо, по обыкновению взявший на себя роль председательствующего. — Полюбуйтесь.
Фандорин вынул из пакета маленький свёрточек, размером с леденец. Развернул, и я увидел внутри что-то маленькое, бело-розовое. Эраст Петрович быстро достал из внутреннего кармана лупу и склонился над столом. Выражение его лица стало таким, будто он надкусил лимон.
— Это т-точно палец его высочества?
Серебряный поднос выпал из моих рук, бокалы разлетелись вдребезги. Все, дёрнувшись, обернулись в мою сторону, а я даже не извинился — едва успел схватиться за край столика, чтобы не упасть.
— Что за дурацкий вопрос! — сердито буркнул Симеон Александрович. — Конечно, это мизинец Мики! Чей же ещё?
Ко мне, неслышно ступая, приблизился Фома Аникеевич, поддержал за локоть. Я благодарно кивнул ему — мол, сейчас пройдёт.
— Послушайте, что сказано в письме, — сказал Кирилл Александрович, и я только теперь разглядел, что перед ним лежит листок бумаги.
Великий князь надел пенсне и прочитал послание, как и предыдущие, написанное по-французски:
Господа, вы, кажется, до сих пор не поняли, что я не шучу.
Надеюсь, эта маленькая бандероль убедит вас в серьёзности моих намерений. Отрезанный палец — наказание за то, что ваши люди снова нарушили договорённость. В следующий раз, если повторится нечестная игра, мальчику отрежут ухо.
Теперь о нашем деле. В качестве очередного взноса приму от вас малый бриллиантовый букет с шпинелью из коллекции императрицы. Гувернантка должна быть на месте, в Храме Христа Спасителя, начиная с трех часов пополудни. Разумеется, одна.
Если будет слежка — пеняйте на себя.
Больше всего меня потрясла поразительная осведомлённость злодея о содержимом coffret её величества. Малый бриллиантовый букет с шпинелью являл собой истинное украшение императорской рентерии; в своё время он достался короне с приданым невесты Павла Петровича, будущего государя Павла I. Этот шедевр великого ювелирного искусства XVIII столетия ценится не столько за размер и чистоту составляющих его камней, сколько за красоту и изящество. На мой вкус, во всей Бриллиантовой комнате не было драгоценности прекрасней этой.
— Господи, бедная Алиса, — тоскливо произнёс император. — Она так страдает из-за пропажи склаважа…
Его величеству следовало бы посочувствовать, в особенности если учитывать нрав царицы, но в ту минуту я был не в состоянии испытывать жалость к кому-либо кроме бедного маленького Михаила Георгиевича.
— Мы все уже высказались, Фандорин, — довольно бесцеремонно перебил государя Кирилл Александрович. — Что думаете вы? Теперь видно, что вы были правы. Линд — истинное чудовище, он не остановится ни перед чем. Что нам делать?
