— Ах, бедняжка Мика. — Царь сокрушённо поник головой.
— Мика, конечно, бедняжка, — ударил кулаком по столу Симеон Александрович, — но ты, Ники, лучше бы себя пожалел. Если мир узнает про то, что какой-то проходимец во время коронации русского царя похитил твоего кузена и режет его по кусочку, как колбасу…
— Сэм, опомнись! — громовым голосом взревел Георгий Александрович. — Ты говоришь о судьбе моего сына!
— Я говорю о судьбе нашей династии! — в тон ему ответил генерал-губернатор.
— Дядя Сэм, дядя Джорджи! — примирительно воздел руки его величество. — Давайте послушаем господина Фандорина.
Эраст Петрович взял со стола пакет, повертел его и так, и этак.
— Как д-доставлен?
— Как и прежние, — сказал Кирилл Александрович. — Обычной почтой.
— И снова нет штемпеля, — задумчиво произнёс Фандорин. — Допрошен ли почтальон?
Полковник Карнович ответил:
— Не только допрошен, но за всеми тремя почтальонами, поочерёдно доставляющими городскую корреспонденцию в Эрмитаж, установлена слежка, ещё со вчерашнего дня. Ни в чем подозрительном не замечены. Более того, сумки с почтовыми отправлениями, посылаемые с городского почтамта в здешнюю почтовую часть, всё время находятся под наблюдением переодетых агентов. Никто из посторонних к сумке не приближался ни на отрезке пути от Мясницкой до Калужской, ни позднее, когда почтальон отправился по адресам. Откуда появляются послания Линда — непонятно. Истинная загадка.
— Что ж, пока мы её не разрешили, действовать нужно так, — мрачно сказал Эраст Петрович. — Букет отдать. Это раз. Никакой слежки за людьми Линда. Это два. Вся надежда на наблюдательность мадемуазель Деклик — к счастью, весьма острую. Это три. Ничего больше п-порекомендовать не могу. Теперь малейшая неосторожность со стороны полиции, и вы получите не ухо, а труп мальчика вкупе с мировым скандалом. Линд взбешён, это очевидно.
Все, как сговорившись, взглянули на гувернантку. Она уже не плакала и лицо ладонями не закрывала. Её черты показались мне застывшими, будто бы высеченными из белого мрамора.
— Je ferai tout mon possible,[20] — тихо сказала она.
— Да-да, — просительно молвил государь. — Вы уж постарайтесь. А мы с Алисой будем молиться Всевышнему. И немедленно начнём поститься. Так и по древнему обычаю перед коронацией положено…
— Вот и отлично, каждый внесёт посильный вклад, — угрюмо усмехнулся Кирилл Александрович. — Полковника Ласовского от руководства розыском следует отстранить. (При этих словах обер-полицмейстер икнул ещё громче прежнего, но уже больше не извинялся.) Ответственность будет снова возложена на вас, Карнович, но только уж теперь никакой опрометчивости. Пусть будет так, как сказал Фандорин. Вы, Карнович, временно переселитесь в Эрмитаж и будете вести розыск отсюда. В Александрийском дворце слишком много визитёров. Зюкин, найди полковнику какую-нибудь комнату и проведи туда телефон. И всё, давайте разъезжаться. Завтра у всех нас трудный день, а тебе, Ники, нужно принимать послов. Ты должен держаться безупречно.
После убытия высоких гостей, я ещё долго отпаивал чаем их высочеств, причём было пролито немало слез — в основном Павлом Георгиевичем, но и Георгий Александрович не раз утирал обшлагом мясистые щеки, что же до меня, то я совершенно расклеился. Дважды был вынужден поспешно покинуть гостиную, чтобы не расстраивать великих князей ещё больше своей перекошенной от рыданий физиономией.
В четвёртом часу ночи, когда я, едва живой от усталости и переживаний, брёл по коридору, направляясь к себе, у фандоринской двери мне попался господин Маса в весьма странной позе. Он сидел на полу, сложив ноги калачиком, и сонно клевал носом.
Я удивлённо остановился и тут вдруг услышал, что из комнаты доносятся приглушённые всхлипы.
— Почему вы не внутри, а здесь? — спросил я. — Кто там, у господина Фандорина?
Страшное подозрение заставило меня забыть обо всех прочих потрясениях.
— Позвольте, мне нужно кое-что сообщить господину Фандорину, — решительно объявил я и взялся за дверную ручку, однако японец, проворно поднявшись, преградил мне путь.
— Нерьзя, — заявил он, уставившись на меня своими чёрными глазками. — Господзин прачет. Отень из-за парьтика передзивает. Смотречь нерьзя. Стыдно.
Лжёт, я сразу понял, что он лжёт!
Ничего более не говоря, я взбежал в бельэтаж и постучал в дверь Ксении Георгиевны. Никакого ответа. Осторожно открыл замок мастер-ключом. Пусто. И постель не тронута.
У меня все так и поплыло перед глазами. Она там, наедине с этим покорителем сердец!
Господи, научи и вразуми. Что за испытания обрушил Ты на дом Романовых!
Я поспешил в привратницкую, куда часом ранее разместил полковника Карновича, перетянув туда же телефон из прихожей.
Начальник дворцовой полиции открыл мне в одной рубашке и без всегдашних тёмных очков. Глаза у него оказались маленькие, острые, с красными веками.
— Ну что, Зюкин? — прищурился он. — Решили все-таки рассказать, что такое затевает ваш приятель?
— Её высочество проводит ночь в комнате господина Фандорина, — шёпотом доложил я. — Я слышал её плач. И боюсь… что она сама туда пришла.
Карнович разочарованно зевнул:
— Это, конечно, очень пикантно, и я как начальник дворцовой полиции обязан знать, с кем проводят ночь девицы императорской фамилии, однако вы могли бы сообщить мне об этом и утром. Я, Зюкин, представьте себе, лёг немного поспать.
— Но у её высочества есть жених, принц Олаф! И потом, она — девица! Господин полковник, может быть, ещё не поздно воспрепятствовать!
— Ну уж нет, — снова зевнул он. — Вмешиваться в сердечные дела великих княжон себе дороже. Нашему брату подобных неделикатностей не прощают. А что до девицы, то была девица да, полагаю, вся вышла, — скривился в ухмылке Карнович. — От плача до утешения, как известно, дорожка короткая, а у вашего приятеля Фандорина репутация изрядного сердцееда. Ничего, от принца не убудет. Он ведь женится не на девице, а на доме Романовых. Невинность — ерунда. А вот что не ерунда — так это фандоринские фокусы. Очень уж я опасаюсь самочинных действий нашего Пинкертона. Если хотите помочь мне, а вместе со мной и государю, расскажите всё, что знаете.
И я рассказал — и про Хитровку, и про Культю, и про завтрашний бандитский сход.
— Чушь, — резюмировал Карнович, дослушав меня до конца. — Полная чушь. Так я, собственно, и предполагал.
О сне нечего было и думать. Я ходил взад-вперёд по коридору бельэтажа, ломая пальцы. Одновременно боялся, что разбужу своим топтанием Георгия Александровича, и внутренне желал этого. Тогда он спросил бы, что я здесь делаю в этот глухой час и почему на мне нет лица, а я рассказал бы его высочеству всё, как есть.
Но надежда была мелкой и недостойной. После того, что пережил сегодня великий князь, я не мог обрушивать на него ещё и это. Поэтому ходить я перестал и сел на лестничной площадке.
На рассвете, когда робкие нити новорождённого солнца пролегли от окна по зеркальному паркету, на лестнице раздались лёгкие шаги, и я увидел Ксению Георгиевну, кутавшуюся в лёгкую кружевную шаль.
— Афанасий, ты? — спросила она, не то чтобы не удивившись, а будто не придав особенного значения нашей встрече в такой необычный час.
Лицо у её высочества было странное, никогда прежде мною не виденное — словно бы совсем новое.
— Как невероятно всё, — сказала Ксения Георгиевна, садясь на ступеньку. — Жизнь такая странная. Ужасное и прекрасное рядом. Я никогда не чувствовала себя такой несчастной и такой счастливой. Я чудовище, да?
У её высочества были распухшие глаза и губы. Ну, глаза — это от слез. А губы?
Я только поклонился, но ничего не ответил, хотя очень хорошо понял смысл её слов. Если бы осмелился, то сказал бы: «Нет, ваше высочество, чудовище не вы, а Эраст Петрович Фандорин. Вы же всего лишь юная, неопытная девица».
— Спокойной ночи, ваше высочество, — в конце концов вымолвил я, хотя ночь уже кончилась, и отправился к себе.
Не раздеваясь сел в кресло и какое-то время тупо сидел, слушая, как щебечут утренние птицы, имена которых я не знал. Быть может, соловьи или какие-нибудь дрозды? Никогда не разбирался в подобных вещах. Слушал-слушал и не заметил, как уснул.
Мне приснилось, что я — электрическая лампа и должен освещать залу, в которой кружатся вальсирующие пары. Сверху мне было отлично видно сияние эполет, блеск алмазных диадем, золотые искорки на мундирном шитье. Играла музыка, под высокими сводами перекатывалось эхо множества голосов, сливавшихся в неразличимый гул. И вдруг я заметил, как столкнулись две пары. Потом ещё и ещё. Кто-то упал, кого-то подхватили на руки, но оркестр играл все быстрее и быстрее, и кружение танцующих ни на миг не прекращалось. Внезапно я понял, в чем дело — я плохо справляюсь со своей работой, мой свет слишком тускл, от этого и происходит беспорядок. Охваченный паникой, я напрягся, чтобы гореть ярче, но у меня ничего не получилось. Наоборот, в зале с каждой секундой делалось сумрачней. Прямо навстречу друг другу неслись, кружась, две блистательные пары — и не видели, что столкновение неминуемо. Я не знал, кто это, но судя по тому, как почтительно расступилась остальная публика, то были не обычные гости, а августейшие особы. Сделав над собой неимоверное усилие, так что зазвенела тонкая стеклянная оболочка, я весь напрягся — и свершилось чудо: я сам и весь мир вокруг наполнились ослепительным, всеозаряющим светом. Острейшее блаженство этого волшебного мгновения заставило меня вострепетать, закричать от восторга — и проснуться.
Я открыл глаза и тут же зажмурился от ярчайшего солнца, очевидно, только сию секунду достигшего моего лица.
Последние перекаты химерического восторга немедленно сменились испугом: судя по тому, как высоко в небе стоял сияющий диск, время было позднее. Во всяком случае, час завтрака наверняка уже миновал.
Я охнул, вскочил на ноги и лишь теперь вспомнил, что все ещё освобождён от хозяйственных обязанностей — ими временно занимается Сомов. А затем, прислушавшись, обратил внимание на то, как тихо в доме.
Ну да, разумеется. Все легли так поздно, что, судя по всему, никто ещё не вставал.
Умывшись и освежив одежду, я прошёл по службам и убедился, что слуги во всяком случае не спят и стол к завтраку уже накрыт.
Вышел во двор проверить, готовы ли экипажи к выезду, а заодно завернул и в сад — нарвать тюльпанов для Ксении Георгиевны и анютиных глазок для мадемуазель Деклик.
На лужайке мне повстречался господин Фандорин. Вернее, я увидел его первым и безотчётно спрятался за дерево.
Эраст Петрович снял белую рубашку, сделал руками какие-то мудрёные движения и вдруг, подпрыгнув, повис на нижней ветке раскидистого клёна. Немного покачался и стал выделывать нечто совершенно фантастическое: перелетать с ветки на ветку, ловко перебирая руками. Подобным манером он совершил полный оборот вокруг клёна и проделал ту же процедуру ещё раз.
Я не мог оторвать глаз от его поджарого, мускулистого тела, испытывая жгучее, совершенно несвойственное мне чувство клокочущей и бессильной ярости. О, если б я был колдуном, я немедленно превратил бы этого человека в какую-нибудь обезьяну — пусть тогда скакал бы себе по деревьям сколько захочет.
Сделав усилие, я отвернулся и заметил, как в одном из окон первого этажа откинулась штора. Кажется, это была комната мистера Карра. Тут же я разглядел и самого англичанина. Он
