налетел всем корпусом на коробки — те обрушились, завалив спрятавшегося за ними человека.
Дальнейшее было делом двух секунд.
Эраст Петрович схватил торчащую ногу в яловом сапоге, выдернул диверсанта на Божий (то бишь, электрический) свет и стукнул ребром ладони повыше ключицы.
Один есть.
Теперь нужно было добыть второго, очкастого, что забрал бумажные свёртки.
Только вот как его найти? И вообще, в поезде ли он?
Но искать очкастого не пришлось — нашёлся сам.
Когда Эраст Петрович откинул засов и распахнул тяжёлую дверь вагона, первое, что он увидел — бегущих по платформе людей, услышал испуганные крики, женский визг.
Возле почтового вагона стоял бледный ротмистр Ленц и вёл себя странно: вместо того чтоб смотреть на инженера, только что подвергшегося смертельной опасности, жандарм то и дело косился куда-то вбок.
— Принимайте, — сказал Фандорин, подтаскивая к краю ещё не очухавшегося диверсанта. — И носилки сюда, здесь раненый. — Кивнул на мечущуюся публику. — Из-за пальбы переполошились?
— Никак нет. Беда, господин инженер. Едва выстрелы послышались, я со своими на перрон выскочил, думал вам на помощь… Как вдруг вон из того вагона (Ленц показал в сторону) вопль, бешеный: «Живым не дамся!» И началось…
Двое жандармов поволокли арестованного Матвея, а Эраст Петрович спрыгнул на перрон и посмотрел в указанном направлении.
Увидел зелёный, третьеклассный вагон, возле которого не было ни души — лишь за опущенными стёклами мелькали белые лица с разинутыми ртами.
— У него револьвер. И бомба, — торопливо рапортовал Ленц. — Верно, подумал, что это мы его брать выскочили… Отобрал у кондуктора ключи, запер вагон с обеих сторон. Там внутри человек сорок. Кричит: «Только суньтесь — всех подорву!»
И в самом деле, из вагона донёсся истошный крик:
— Назад!!! Кто шевельнётся — взрываю всех к черрртовой матери!
— Однако до сих пор не взорвал, — задумчиво произнёс инженер. — Хотя возможность имел. Вот что, ротмистр: срочно все ящики из почтового вагона вынести. После разберёмся, какие из них наши. Нести с соблюдением всех мер осторожности. Если сдетонирует, будете после новый вокзал строить. То есть уже не вы, конечно, — д-другие. За мной не соваться. Я сам.
Пригнувшись, Эраст Петрович побежал вдоль состава. Остановился у окна, из которого давеча грозились «взорвать всех к чёртовой матери». Оно, единственное, было до половины открыто.
Инженер деликатно постучал по стенке: тук-тук-тук.
— Кто там? — откликнулся удивлённый голос.
— Инженер Фандорин. Позволите войти?
— Зачем это?
— Хотелось бы п-поговорить.
— Так я же сейчас тут всё подорву, — недоуменно сказал голос. — Вы что, не слышали? И потом, как вы войдёте? Дверь я ни за что не открою.
— Это ничего, не беспокойтесь. Я через окошко, вы только не стреляйте.
Ловко подтянувшись, Эраст Петрович просунулся в окно до плеч, немного обождал, чтобы бомбист получше рассмотрел его почтенные седины, и лишь после этого медленно, очень медленно забрался в вагон.
Дело было швах: револьвер очкастый сунул за пояс, а в руках держал чёрный свёрток, причём пальцы запустил внутрь — надо думать, сжимал стеклянный взрыватель. Чуть надавит — и мина жахнет, а от неё взорвутся остальные семь. Вон они, на верхней полке, под мешковиной.
— Вы не похожи на инженера, — сказал бледный как смерть юноша, разглядывая пыльную одежду мнимого грузчика.
— Вы тоже не похожи на п- пролетария, — парировал Эраст Петрович.
Вагон был бескупейный, он представлял собой длинный проход с деревянными скамейками по обе стороны. В отличие от галдящей перронной публики, заложники сидели тихо — чувствовали близость смерти. Лишь откуда-то донёсся женский голос, слезливо бормочущий молитву.
— Тихо ты, идиотка, сейчас подорву! — крикнул юноша страшным басом, и молитва оборвалась.
Опасен, крайне опасен, определил Фандорин, заглянув в расширенные глаза террориста. Не красуется, не истерику закатывает — в самом деле взорвёт.
— Из-за чего задержка? — спросил Эраст Петрович.
— А?
— Я же вижу: вы смерти не боитесь. Тогда чего тянете? Почему не раздавите взрыватель? Что-то держит вас. Что?
— Вы странный. — Очкастый облизнул белые губы. — Но вы правы… Всё не так. Всё должно было не так… Задёшево пропадаю. Обидно. И она десять тысяч не получит…
— Кто, ваша мать? От кого не получит, от японцев?
— Да какая мать! — сердито дёрнулся юноша. — Ах, как славно было придумано! Она бы ломала голову: кто, откуда? А потом догадалась бы и благословила мою память. Россия прокляла бы, а она бы благословила!
— Та, которую вы любите? — кивнул Фандорин, начиная догадываться. — Она несчастна, несвободна, эти деньги спасли бы её, позволили начать новую жизнь?
— Да! Вы не представляете, какая мерзость эта Самара! А её родители, братья! Скоты, сущие скоты! Пускай она меня не любит, пускай! Да и зачем любить живой труп, выхаркивающий собственные лёгкие? Но я и с того света протяну ей руку, я вытащу её из трясины… То есть вытащил бы…
Молодой человек простонал и затрясся так, что чёрная бумага зашуршала у него в руках.
— Она не получит деньги, потому что вы не сумели взорвать мост? Или туннель? — быстро спросил Эраст Петрович, не сводя глаз со смертоносного свёртка.
— Мост, Александровский. Откуда вы знаете? Хотя какая разница… Да, самурай не заплатит. Я погибаю зря.
— Значит, вы всё это из-за неё, из-за десяти тысяч?
Очкастый мотнул головой:
— Не только. Я хочу России отомстить. Гнусная страна, гнусная!
Фандорин опустился на скамейку, закинул ногу на ногу и пожал плечами:
— Большого вреда России вы теперь нанести не сможете. Ну, подорвёте вагон. Убьёте и покалечите сорок бедных пассажиров третьего класса, а ваша дама сердца останется чахнуть в Самаре. — Он помолчал, чтобы молодой человек как следует вдумался, и энергично произнёс. — У меня есть идея получше. Вы отдаёте мне взрывчатку, и тогда девушка, которую вы любите, получит десять тысяч. А уж Россию предоставьте её собственной судьбе.
— Вы меня обманете, — прошептал чахоточный.
— Нет. Даю слово чести, — сказал Эраст Петрович, и таким тоном, что не поверить было нельзя. На щеках бомбиста выступили пятна румянца.
— Не хочу умирать в тюремной больнице. Лучше здесь, сейчас.
— Это как вам угодно, — тихо сказал Фандорин.
— Хорошо. Я напишу ей записку…
Юноша вытащил из кармана блокнот, лихорадочно застрочил в нем карандашом. Свёрток с бомбой лежал на скамейке, теперь Фандорину ничего не стоило им завладеть, но инженер не тронулся с места.
— Только, пожалуйста, коротко, — попросил он. — Пассажиров жалко. Ведь для них каждая секунда мучительна. Не дай Бог, кого удар хватит.
— Да-да, я сейчас…
Дописал, аккуратно сложил, отдал.
— Там имя и адрес…
Лишь теперь Фандорин взял мину и передал её в окно, подозвав жандармов. За ней последовали и остальные семь: очкастый осторожно брал их, подавал Эрасту Петровичу, тот спускал вниз.
— А теперь выйдите, пожалуйста, — сказал обречённый, взводя курок. — И помните: вы дали слово чести.
Эраст Петрович посмотрел в светло-голубые глаза юноши, понял, что уговаривать бессмысленно, и пошёл к выходу.
Почти сразу же за спиной грянул выстрел.
Домой инженер вернулся на исходе дня, усталый и грустный. В Москве на вокзале ему вручили телеграмму из Петербурга: «Всё хорошо что хорошо кончается но нужен японец про десять тысяч надеюсь шутка».
Это означало, что платить самарской Belle Dame sans merci[1] инженеру придётся из собственного кармана, но печалился он не из-за этого — из головы всё не шёл самоубийца с его любовью и его ненавистью. А ещё мысли Эраста Петровича вновь и вновь возвращались к человеку, который придумал, как извлечь из чужой беды практическую пользу.
От арестованного почтальона про этого человека выяснили немного. Можно сказать, ничего нового. Где его, такого изобретательного, искать, было непонятно. Ещё трудней было предугадать, в какой точке он нанесёт следующий удар.
В дверях казённой квартиры Фандорина встретил камердинер. Сегодня нейтралитет дался Масе особенно тяжело. Всё время, пока господин отсутствовал, японец бормотал сутры и даже пробовал молиться перед иконой, но сейчас был само бесстрастие. Окинул Эраста Петровича быстрым взглядом — цел ли? Увидев, что цел, на миг зажмурился от облегчения и тут же равнодушно доложил по-японски:
— Снова письмо от городского жандармского начальника.
Инженер, морщась, развернул записку, в которой генерал-лейтенант Шарм настоятельно приглашал пожаловать к нему на ужин нынче в половине восьмого. Записка кончалась словами: «А то я, право, обижусь».
Вчера было точно такое же приглашение, за недосугом оставленное без ответа.
Неудобно. Старый, заслуженный генерал. Опять же смежное ведомство, обижать нельзя.
— Помыться, побриться, смокинг, белый галстук, цилиндр, — кисло сказал инженер слуге. — Я ненадолго.
Слог третий, в котором Рыбников даёт волю страсти
25 мая Гликерия Романовна прокатилась вдоль бульвара впустую — Вася не пришёл. Это её расстроило, но не слишком сильно. Во-первых, теперь она знала, где его можно найти, а во-вторых, ей было чем заняться.
Прямо с бульвара Лидина поехала к Константину Фёдоровичу
