– Вот она, настоящая Русь, – с горечью сказал подошедший Никифор Андронович, кивая на сказительницу. – Острая умом, бессребренная, да с повязкой на глазах – сама себе очи закрыла, и света белого ей не надо.
– Что это они плетут? – спросил Фандорин про странные ожерелья.
– Это лестовки. У каждого старовера такая есть. И у меня тоже. – Он достал из-под английской рубашки расшитую жемчугом ленту. – Четыре треугольных «лапостка» – это Евангелия. А узелки называются «бобочки». По ним молитвы и поклоны считают. «Лестовка» или «лествица» – значит «лестница». У нас верят, что по ней можно на небо вскарабкаться… Пойдёмте послушаем. – В толпе, сбившейся вокруг Кириллы, зашумели, загоготали. – Что это там у них? Интересно.
Оказывается, это страннице заказывали сказки.
– Про Катьку-царицу расскажи!
– Не, матушка, как немец в баню ходил!
– Про попа-постника!
А староста, дождавшись паузы, веско молвил:
– Расскажи сказку, чтоб сгодилось картину мазать.
Его поддержали, и некоторые из мужчин приготовили бумагу – рисовать.
– Да вы всё знаете… – задумчиво проговорила Кирилла. Её сухое, белое лицо было бесстрастно, без тени улыбки, хотя публика явно ждала чего-то весёлого. – Нешто о царе Петрушке? Слыхали про пирамиду?
Этого слова мазиловцы не знали.
– Про что, матушка?
– Пирамида – это такая каменная пасха, которую над могилой древних царей строили, чтобы им душу спасти, – объяснила рассказчица и показала руками: сверху узенько, книзу широко. – Огромадная, с гору. Я в книге видала. Так что, сказывать ай нет?
– Сказывай, сказывай!
Все тем же серьёзным тоном, нараспев, Кирилла начала:
– Царь Петрушка, кошачьи глаза, свинячье рыло, издох от дурной хворобы, и поволокли его черти в преисподню. Он орёт, жалится – думает, будут его рылом в табашны угли тыкать, бриту бороду иголками на место пришивать. Знает, паскудник, сколь наблудил.
Вокруг захмыкали, а сказительнице хоть бы что.
– Ан нет. Стречает его сам Князь Тьмы, честь по чести. Так мол и так, пожалуйте ваше велико, заждалися вашей милости.
Снова предвкушающие смешки.
– Петрушка-то заробел, говорит: «Это я там был велико, а тута от лаптя лыко. Мне ба куда-нито в уголок, в тихо местечко». А Сатана ему: «Не положено, у нас все по-честному. Кто у вас царь, то и у нас». Повели Петрушку в чисто поле. Дали деревянну столешню большую – клади на плечи, держи. Делать нечего, положил. Сверху Петрушкины князья-министры влезли, двенадцать человек. Царь-от на пиве- скоромнине мяса наел, косая сажень в плечах, а и то закряхтел, согнулся. Министры поверху скачут, радуются. «То мы тебя тешили, теперь ты нас потаскай». Только недолго они жировали. Накрыли их черти щитом медным, с цельну площадь, запустили толпу барчат, да попов, да купечества. Ну, князей-министров в три погибели пригнуло, а царь и вовсе едва пищит. Ладно. Положили по-над площадью зерцало серебряно, с море величиной. И на него без счёту крестьянства да мастеровых понапустили – тыща тыщ народу. Бар, да попов с купцами в лепёху сжало, министров в блин, царя в жидку лужицу. А поверх всего крестьянства понакинули с небес решётку из златых нитей, лёгкую. И по ней на приволье стали гулять- погуливать старцы, сироты, да молельники. И уж над ними никого – только солнце, луна да звезды…
– Вот вам вся социалистическая программа, в чистом виде, – усмехнулся Крыжов, поймав взгляд Эраста Петровича. – Дайте срок. Россию-матушку так снизу тряханёт – с ног на голову встанет.
Но Фандорин повернулся посмотреть не на Льва Сократовича, а на Масу.
Японец держался в сторонке, сказку не слушал, а с важным видом разглядывал горшок с фикусом, горделиво поставленный под образа. Эраст Петрович с невольным раздражением заметил, что краснощёкая Манефа переместилась поближе к японцу и таращится на него во все глаза, да ещё углом платка рот прикрыла.
Всё-таки в успехе, который Маса имел у слабого пола, было что-то мистическое.
– А вы, дядечка, кто? – боязливо спросила Манефа. – Чего это вы всё глаза жмурите? И вошли – лба не перекрестили.
Азиат даже не взглянул в её сторону, лишь задумчиво нахмурил брови.
– Может, вы – бес, в соблазн нам присланы? – все больше робела девушка. – Во знамение последних времён?
Тут он искоса посмотрел на неё и как бы нехотя обронил:
– В собразн. Да.
Манефа мелко закрестилась.
– А я не соблазнюся. Лучше домой пойду, святой иконе помолюся.
Что, съел? – мысленно позлорадствовал Эраст Петрович.
Преждевременно.
– От собразна прятаться грех. Нетестно, – строго сказал Маса. – Выдерзять надо.
