На Манефу со всех сторон посыпались вопросы:
– Когда он успел?!
– Отрыли?
– Ты-то здесь откуда?
Манефа, давясь слезами, отвечала всем сразу:
– Как вы давеча уехали, пошёл он по избам, прощаться. «Не поминайте лихом, если кому согрубил. Сами спасёмся и за все обчество Господу слово замолвим. А вы оставайтеся, только и вам недолго уж осталось. Близок час, так неча и ждать». Отговаривали всяко, но они накрепко порешили. Сели в погреб, где капуста, сорок свечек зажгли, дверь снутри законопатили. Мужики звали-звали – ни словечка, только слышно: молитвы поют…
– Почему не удержали силой? – простонал Кохановский. – Ведь это явное помешательство!
– Почему за мной вдогонку не послали? – грозно спросил Одинцов. – Это супротив закону преступление!
– Сход был, – объяснила Манефа. – Старики приговорили: вольному воля, между человеком и Богом встревать – грех. А я за вами на лыжах побегла, потихоньку от обчества… Только вьюга попутала, не приметила я вас ночью, мимо прогнала. А нонеча это я уж назад тащилася…
– Отчаянная девка, – покачал головой Крыжов. – Ни деревенских, ни метели не испугалась.
Однако у Эраста Петровича имелась своя версия для объяснения такого бесстрашия, подтверждаемая взглядами, которые Манефа бросала на японца. Тот на неё не смотрел, потому что настоящему мужчине демонстрировать свои чувства не положено, лишь горделиво поворачивал голову.
Никифор Андронович с болью воскликнул:
– «Старики приговорили»! Теряем время, господа. Надо вытаскивать этих дикарей, пока не задохлись. Скажи-ка, милая, сколько до Мазилова, если на лыжах через лес?
Но Манефа не расслышала. Она подошла к японцу и, розовея, что-то ему говорила.
Ответил Одинцов, отлично знавший округу:
– Вёрст десять-двенадцать. По рыхлому снегу это часа три будет. Ловчей уж по реке на санях.
– Запрягай, поворачивай! – закричал Евпатьев кучеру. – Возвращаемся! И ты, служивый, со мной. Понадобишься!
Трогательный тет-а-тет влюблённых пришлось нарушить.
– В котором часу староста замуровался в погребе? – тронул Эраст Петрович девушку за локоть.
– А? – Она взглянула на него затуманенными, счастливыми глазами. – Ещё первый кочет не кричал.
Стало быть, не позднее, чем в два ночи, прикинул Фандорин.
– А велик ли п-погреб?
– Малой совсем. О две капустные бочки.
И показала размер погреба: развела в стороны руки, потом немного пригнулась.
Поморщившись, Эраст Петрович окликнул Евпатьева и Одинцова, уже усаживавшихся в кибитку:
– Зря время потратите! Если мужики не одумались и не выломали дверь, спасать поздно. Там примерно два-два с половиной к-кубических метра воздуха. Если щели законопачены, да сорок свечей горят, троим взрослым на час-полтора хватит. А прошло больше семи… Манефа, а не передал ли староста какую-нибудь записку?
– Оставил, для начальства. Что нету его согласия от Христа отвергаться. И с собой в погреб каку-нито грамотку взял, молитвенную, что ли.
– Всё то же, – покачал головой Фандорин, обращаясь к уряднику. – Как в Денисьеве, как в Раю.
– А Лаврентий-юродивый у кого снедал? – подступил к девушке Одинцов.
– Знамо у старосты.
Шешулин щёлкнул пальцами:
– Патогенез ясен. Наш пациент успел подвергнуть его психологической обработке. То-то старик вечером такой подавленный сидел. Все вокруг веселятся, хохочут, а он мрачнее тучи. М-да, не терпится мне вновь повидаться с почтённым. Лаврентием. Меня крайне интересует механизм обсессионногенного внушения. Я читал в немецком психиатрическом журнале…
Не дослушав учёную сентенцию, Фандорин подошёл к Кирилле. Намереваясь возвращаться в Мазилово, Никифор Андронович высадил из своего экипажа сказительницу и поводырку. Обе они, опустившись на колени, молились – очевидно, за новопреставленных.
– П-простите, что мешаю, – вполголоса сказал Эраст Петрович, присаживаясь на корточки. – Но вы ночевали в их доме. Как они себя вели? Почему в горнице горел свет?
– Как люди ушли, встали они все трое перед образами и начали творить молитву, – печальным, но спокойным голосом рассказала Кирилла. – Час молились, другой, третий. Я не встревала и Полкашке велела тише воды сидеть. Раз только подошла, поклонилась. Отрадно зреть такое рвение, говорю. Не дозволите ли с вами помолитовствовать. Хозяин в ответ: «Мы вона где, а ты вона где. Иди себе с Богом». Я, грешница, подумала, гордится староста с нищенкой коленопреклоняться. А он-то про другое: они уже по ту сторону обретались, к великому таинству готовились… – Кирилла перекрестилась и посетовала. – Глаза себе завязала, чтоб лучше сердцем видеть, а всё одно слепа осталась – не углядела.
Поди, и догадалась бы, отговаривать не стала, подумал Фандорин, вспомнив, как мазиловский сход
