– Ради Бога! – взмолился я. – Две минуты!
– …Вот я и подумал, – как ни в чём не бывало продолжил Фандорин. – А что если хозяин не хотел, чтобы домочадцы слышали, какую именно мелодию он исполняет чаще всего? Это предположение и вывело меня прямиком к моей г-гипотезе. – Он открыл крышку инструмента, провёл рукой по белым и чёрным клавишам. – Вот она: в записке закодировано чередование клавиш, на которые нужно нажимать, чтобы тайник открылся. Вероятно, Люпен не знает нот (как впрочем, и я), потому и обозначил клавиши по номерам и цвету. Белые – это «b», то есть blanc, a чёрная – «n», то есть noir. Ну что, проверим?
Он открыл блокнот, где у него был записан шифр. До полуночи оставалась минута.
– Постойте, – остановил русского Холмс. – А что это за мелодия, вы догадались?
– Чёрт бы вас побрал, Холмс! – заорал я во всё горло. – Надо же ещё и механизм отключить! Дайте сюда!
Я вырвал у Фандорина листок и стал жать на клавиши.
– Вероятно, она как-то связана с «Мефистофелем», – задумчиво предположил русский. – В каком году написана опера «Фауст»?
– Великолепно, коллега! Премьера «Фауста» состоялась как раз в 1860-м, незадолго до гибели дез Эссара-отца. Это была самая модная опера сезона. Партитура продавалась лучше, чем бульварные романы.
Когда-то давным-давно я немного учился музыке, но из-за этих проклятых меломанов сбился, пришлось начинать заново.
«24 blanc, 25 blanc, 18 noir, 24 blanc, 25 blanc, 23 blanc, 24 blanc».
24-ая белая – это «до» в тональности «до минор», потом «ре», «ми бемоль», «до», «ре», «си», «до».
У Фандорина в кармане звякнул «брегет», готовясь отбить полночь. Холмс подпел дребезжащему органу:
–
Вся дубовая панель позади органа, которую я во время обхода и щупал, и простукивал, но в которой не обнаружил ничего подозрительного, отъехала в сторону – ровно на шестом ударе часов.
Открылась большая тёмная ниша или, если угодно, маленькая каморка. Фандорин посветил в неё фонариком.
Судя по пыли на полу, ещё недавно там стояло нечто прямоугольное, но теперь тайник был пуст.
Если не считать аккуратно сложенного листка бумаги.
Люблю, когда падает снег. Наверное, за годы жизни в России я стал наполовину русским. Вот ведь странно: в Америке я прожил почти столько же, но американцем себя не чувствую. Хотя что ж тут удивительного? Господин часто говорит, что мы с ним находимся в долгом странствии и однажды непременно вернёмся домой, навсегда.
Я стоял, прислонившись спиной к башенной стене, мне на лицо падали крупные снежинки. Они щекотали мне щеки, от этого я улыбался.
Даже сложил трехстишье:
Сравнение неба с лицом – это недурно, но «чужое» и «чужбина» рядом звучат неэлегантно. Надо будет потом для одного из этих слов подыскать синоним соответствующего размера.
Мне было хорошо стоять под снегопадом, только немножко холодно.
Чтобы совсем не замёрзнуть, я время от времени дразнил пойманного разбойника. Высовывался из-за закруглённого бока башни и спрашивал:
– Не надоело ли вам кататься по земле, почтенный доктор?
Он всякий раз рычал, стрелял в меня из револьвера. Я уворачивался, и это меня на минуту-другую согревало.
После первого выстрела над местом, где я сочинял хайку, открылось окно и высунулась головка госпожи Дэзу.
– С вами всё в порядке? – крикнула она, отодвигая в сторону цветочный горшок.
– Не беспокойтесь, мисс. Закройте окно, а то простудитесь.
– Нет! Я буду с вами!
– Тогда укутайтесь пледом и главное не высовывайтесь из второго окна, а то этот злой человек от ярости может в вас выстрелить.
Теперь мне стало ещё лучше.
Я то подставлял лицо снежинкам, то дразнил пленника, то придумывал синоним, а иногда барышня что-то говорила мне сверху, и я отвечал.
Смешно получилось, когда разбойник выстрелил по мне в третий раз. Мушка у него зацепилась за сеть, и пуля полетела совсем не туда, куда ему хотелось бы.
Он заорал благим матом. Насколько я понял, болван отстрелил себе кусочек пальца. Так ему и надо.
Я очень смеялся.
