Церковь, захваченная неведеньем, не желала допустить, чтобы священные тексты понимались в их прямом смысле. Да и как она могла с этим смириться? Блаженный Августин, считающийся столпом и опорой католицизма, говорит: «Ибо, по неизреченному провидению Бога, многие из тех, которые, по- видимому, вне церкви, находятся в ней и которые, по-видимому, внутри, находятся вне ее…» Но ведь в этих словах смерть католицизма!.. Ведь Августин проповедует невидимую церковь — то есть восстает против основного догмата католичества, исповедующего церковь видимую и видимого же наместника Бога на земле, облеченного всей полнотой власти (83, с. 179, 241). А что говорит апостол Павел? «Не слушатели закона праведны перед Богом, но исполнители закона оправданы будут; ибо когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них в сердцах, о чем свидетельствуют совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую» (Римл. 2.13) Не тот ли самый критерий берет за основу и еретик Лютер, утверждая, что «в
Божьих делах мы не должны следовать нашему суждению и определять, что по нашему разумению, трудно, легко, хорошо, дурно, справедливо, несправедливо… Сколько бы добра ты ни сделал, даже если ты проливал свою кровь, все же твоя совесть волнуется и говорит: „Кто знает, угодно ли это Богу?“» (83, с. 241).
Вот это-то состояние души, когда «совесть волнуется и говорит — кто знает, угодно ли это Богу», когда «мысли то обвиняют, то оправдывают одна другую», состояние, равно доступное христианину, иудею, язычнику, мусульманину, атеисту, и есть то, что метаполитика именует выбором веденья. Всякая упрочившаяся иерархия служителей церкви, претендуя на полноту своих ответов, естественно оказывается во враждебном отношении к тем, кто этими ответами не удовлетворяется, кто продолжает тревожиться и вопрошать. Дух консерватизма и неведенья неизбежно проникает в любую церковь, имеющую характер централизованной организации. Однако было бы недопустимым упрощением на этом основании считать всякое выступление против церковной власти выбором веденья. Еще более грубым схематизмом явилось бы присвоение ярлыков «ведающего» или «неведающего» различным людям по признаку их принадлежности к той или иной религии, секте, направлению.
Рассмотрим с этой точки зрения историю двух великих смут, потрясших православную церковь.
В начале VIII века «образованные светские люди в Византии и значительная часть высшего духовенства смотрели с опасением и неудовольствием на направление, какое все больше и больше принимала религиозная жизнь народа. В ней все более обнаруживалась особого рода набожность, имевшая сильный античный, чтобы не сказать языческий, колорит. Под христианской перелицовкой продолжали существовать многочисленные обычаи и обыкновения, носившие на себе отпечаток ярого суеверия. Любовь к древним реликвиям, выработавшаяся в последние века Римской империи, перешла в несколько измененной форме к византийскому народу. Вера в покровительство святых доходила до того, что, полагаясь на защиту святого заступника, люди ленились и переставали работать. Наиболее характерным для этого периода является почитание икон, которое иногда превращалось в грубое суеверие; так, например, некоторые фанатики соскабливали с икон краску и бросали ее в чашу, из которой причащались. Император Лев Исавр открыл свой поход против икон в 726 году. Царский указ осуждал иконопочитание как своего рода идолопоклонство; фактически было приказано только повесить иконы в церквах так высоко, чтобы их нельзя было касаться руками и лобызать».
Народ и большая часть монашества встретили этот указ гневным возмущением. В Греции вспыхнуло восстание такой силы, что флот восставших удалось разбить только под стенами Константинополя. «Теперь, когда на карту был поставлен царский авторитет, Лев пошел значительно дальше в церковном вопросе. Новый указ 728 года… повелевал удалить из церквей все изображения Христа, Богородицы, святых мучеников, а нарисованные на стенах закрасить… Предводители армии, за немногими исключениями, держали сторону царя. Точно так же на его стороне стояло большинство светских лиц в Азии, большинство чиновников и высшего общества и часть духовенства. Зато народная масса цепко держалась иконопочитания, и борьба за иконы, которая была для нее гораздо осязаемее и понятнее, чем прежние догматические споры, возбуждала византийский народ гораздо сильнее, чем прежде споры об отношении Сына к Отцу и различных природах в лице Спасителя. К этому присоединилось, что женщины всех сословий вплоть до царских сестер и жен были ревностными последовательницами иконопочитания» (16, с. 94, 96, 97).
Можно согласиться, что по своему исходному импульсу и иконоборчество было проявлением выбора веденья, пытавшегося оттеснить конкрето изображения бога в скульптуре и красках абстрактными представлениями о нем, лежащими в основе Священного писания. Но когда дело из сферы идейной борьбы перешло в реальность всенародной смуты, принципиальная разница между иконоборцами и иконопочитателями исчезла. Так, покуда две армии противостоят друг другу на склоне горы, мы еще можем сказать, какая занимает высоты, какая — низины; но к моменту начала сражения одна поневоле должна спуститься, другая — подняться, и дальше все смешается в крови, дыму, криках. Сторону императора могли принять тысячи людей, безразличных к иконам, вере, Богу, жаждущих лишь власти и денег; наоборот, защитниками икон делались люди, исполненные глубокой религиозности, искренне преданные вере отцов, шедшие на мученическую смерть, внимавшие пламенным речам Иоанна Дамаскина как божественным откровениям. Поэтому у нас нет никакого права считать, что поражение иконоборчества и возвращение в 842 году икон и распятий в храм Святой Софии ознаменовало собой торжество неведенья.
Аналогичная борьба, но с иным исходом вспыхнула восемь веков спустя в России.
Состояние вероучения в Московском государстве уже давно внушало тревогу просвещенной части церковной иерархии. Еще при Василии III был привезен из Константинополя ученый монах Максим Грек, которому было поручено проверить богослужебные книги и, если надо, внести в них исправления. «Исполнив это и заметив много весьма тяжких заблуждений… (он) объявил лично государю, что тот является совершенным схизматиком, так как: не следует ни римскому, ни греческому закону… После этого он, говорят, исчез и, по мнению многих, его утопили» (14, с. 65). Деятельность Ивана Грозного, конечно, не могла способствовать повышению культурного уровня церковной жизни. Флетчер сообщает, что епископ, с которым он разговаривал в Вологде, не знал числа евангелистов. «Что же касается до объяснения в проповедях Слова Божия, поучения или увещеваний, то это у них не в обычае и выше их знаний, потому что все духовенство не имеет никаких сведений ни о других предметах, ни о Слове Божием… Будучи сами невеждами во всем, они стараются всеми средствами воспрепятствовать распространению просвещения и недавно подбили народ в Москве сжечь первую типографию» (79, с. 95).
Все это говорит за то, что просветительные преобразования, начатые патриархом Никоном в 1653 году с редактуры и исправления церковных книг, можно признать делом полезным, необходимым, давно назревшим. Однако так же, как и в Византии, естественное сопротивление верующей массы нововведениям в книгах и обрядах немедленно превратило чисто богословскую проблему в вопрос о престиже церковной и светской власти. Нетерпеливый, невыдержанный патриарх не желал признавать той истины, что «религиозное миросозерцание и настроение каждого общества неразрывно связаны с текстами и обрядами, их воспитавшими» (36, т. 3, с. 289), что невозможно так вдруг вырвать из души верующего одно и вставить нечто другое. Преследования и казни, обрушенные на непокорных, вызвали в первые ряды сопротивляющихся тех русских христиан, чья вера даже в рамках прежней, «неисправленной», обрядности была глубокой и искренней. Мученик Аввакум, отстаивая темную старину, поднялся на духовную высоту, недосягаемую для его просвещенных гонителей. Старообрядчество прошло через горнило таких испытаний, что и до наших дней сохранило черты нравственной строгости и душевной силы, позволившей ему пережить три века гонений, гнета, отверженности.
Для абстракто духовных устремлений ничто не представляет большей опасности, чем конкрето обретенной власти, — в этой истине мы будем убеждаться снова и снова, знакомясь с историей религии.
Когда в VIII веке среди ученых и священнослужителей ислама зародилось движение мутазилы, оно привлекло к себе большинство мыслящих и образованных людей. «Руководящей точкой зрения философии религии мутазилитов было стремление очистить монотеистическое понятие о божестве от всех затемнений и искажений, которое оно претерпело в традиционных народных верованиях» (19, с. 94). Они пытались искоренить антропоморфические представления о Боге как
