растягиванием на дыбе, голодом, жаждой, бессонницей, или знаменитая формула при передаче в руки светской власти: «Наказать с возможной мягкостью» — иными словами, сжечь заживо?
Неведенье знает, что чем наглее ложь, тем она убедительнее. Что человек, оказавшийся пассивным свидетелем кровавого злодеяния, с благодарностью ухватится за любую ложь, это злодеяние оправдывающую. Что течение времени не обязательно срывает покровы лжи, но может, наоборот, придать ей оттенок правдоподобия. Даже от разумных людей можно услышать сейчас что, да, палач и изуверы XX века были прожженными негодяями и преступниками, но те, давнишние, — те веровали. Потому что если допустить; что они не веровали, их поведение теряет смысл, логику. А утрата логики — это последнее, на что согласится логический ум. Отождествляя искреннее заблуждение с искусственным самоослеплением неведенья, он готов отыскивать оправдание тысячам преступлений, никакому оправданию не подлежащих. Он забывает, что у неведенья своя логика и что всякому избирающему веденье необходимо изучить ее, как изучают язык врага.
Верил ли рядовой участник крестовых походов против альбигойцев в XIII веке, что ересь катаров враждебна учению Христа? Несколько десятков фанатиков, возможно, и верили; но основную массу войска составляли просто рьяные грабители, предпочитавшие потрошить богатых христиан Тулузы и Лангедока вместо того чтобы отправляться в далекие и опасные экспедиции против неверных.
Верил ли сам Филипп Красивый в то, что тамплиеры вытапливают жир из младенцев и обмазывают им своих идолов, которым приносят человеческие жертвы? Не больше, чем Вышинский верил в «шпионаж» своих жертв или Берия в «отравительство» кремлевских врачей… Ну а те магистры и студенты Парижского университета, перед которыми тамплиеры подтвердили вырванные у них пыткой признания? Они слишком хорошо знали своего короля, чтобы осмелиться не поверить.
Верил ли судья, допрашивающий очередную «ведьму», в подробности ее сношений с дьяволом, добавлявшиеся в протокол с каждым новым поворотом винта «ножного жома»? Или просто успешно глушил садистским возбуждением голос совести, тот голос, который прорывался в словах Фридриха фон Шпее: «А к вам, судьи, обращаюсь и спрашиваю вас: зачем вы так тщательно ищете повсюду ведьм и колдунов? Я вам укажу, где они находятся. Возьмите первого встречного капуцинского монаха, первого иезуита, первого священника, подвергните его пытке и он признается, непременно признается… Возьмите прелатов, кардиналов, самого папу — они признаются, уверяю вас, они признаются»(32, с. 65).
Конечно, люди лгут в любую эпоху, при любой власти, под сенью любой религии. Но столь полное торжество все затопляющей лжи, это море разливанное вранья, густо окрашенное слезами и кровью, было возможно только при полном торжестве неведенья в сфере миропостижения. Те, кто пошел за Гусом, Кальвином, Лютером, могли не понимать глубины их веры, не постигать богословских тонкостей их доктрин, но одно они видели ясно; эти люди не лгут. Наоборот, они жизнь свою готовы отдать, чтобы сокрушить полновластие лжи, прикрывшейся самым дорогим и священным — Христом и Библией. Протестантизм; можно обвинять во всех крайностях, в антиэстетизме, в душевной сухости, но одного отнять у него невозможно: последовательной ненависти ко лжи во всех ее проявлениях. Именно, эта глубокая серьезность и честность взгляда на мир послужили причиной того, что выбор веденья смог сделать протестантизм своим знаменем, смог обрести в нем духовное, политическое и военное единство.
Наука взыскует правды мысли.
Искусство — правды чувства.
Мораль — справедливости.
Вера — Высшей правды.
Поэтому-то с середины XVII века всякое подлинное миропостижение сделалось возможным только там, где абстракция правды обрела высокую ценность в глазах людей, где выбор веденья под эгидой протестантизма отстоял свое право на существование. После Вестфальского мира полнокровная жизнь культуры, свободное движение научной и философской мысли, реализация этических идей в политических учреждениях становятся исключительно уделом протестантских стран.
Они же стали местом рождения науки и техники индустриальной эры. «Промышленное главенство Лондона начинается с разорения Антверпена и взятия его войсками (католической, лиги в 1583 году). Третья часть купцов и фабрикантов разоренного города нашла убежище на берегах Темзы» (20, т. 2, с. 329). «В городах Голландии и Зеландии пышно расцвели торговля и промышленность… Сюда стекались все, кому было тяжело жить под испанским игом: за пять лет население Амстердама более чем удвоилось» (48, с. 47). Подавляющее большинство ученых, заложивших основы современной науки, созревали и творили именно в протестантских странах. Ньютон, Бойль, Гук, Уатт, Адам Смит, Кавендиш, Дженнер, Блэк, Франклин, Юнг были англичане; Гюйгенс, Мушенбрук, Левенгук, Сваммердам — голландцы; Лейбниц, Вольф, Ламберт, Фаренгейт, Герике, Кант, Гумбольдт — немцы; Эйлер и все Бернулли — швейцарцы; Линней и Цельсий — шведы.
Существование мощного протестантского лагеря усиливало позиции веденья и в католических государствах. «Добрый город Париж, — писал Барбье в 1733 году, — погружен в янсенизм с головы до ног; вся масса парижского населения, мужчины, женщины и дети держатся этого учения, не зная хорошенько, в чем, собственно дело, не понимая ни одного слова в его отличиях и толкованиях, просто из ненависти к Риму и иезуитам… Эта партия увеличивается в своей численности всеми честными людьми королевства, ненавидящими преследования и несправедливость» (76, с.401). Французский гений, очнувшись от морока, наведенного на него Людовиком XIV, создал блистательную плеяду ученых и художников века Просвещения. Однако силы неведенья обладали здесь таким перевесом в религиозной сфере миропостижения, что в конце концов выбор веденья должен был отступить от этой крепости. Искусство и наука Франции XVIII века стали воинствующе антиклерикальными. Но не они виноваты в упадке религиозного чувства в народе, а те представители клира, которые делали все возможное, чтобы изгнать из религии Духа Святого, изгнать того Бога, о котором в Первой книге Царств сказано, что Он «есть Бог веденья и дела у него взвешены» (Кн. Царств 1. 2, 3).
г) Чей бог лучше?
Все вышесказанное не следует понимать таким образом, будто выбор веденья стал навеки монопольной собственностью протестантов. Американский протестантизм в течение долгого времени мирился с рабством негров. Немецкий, в своем прусском варианте, не сумел обеспечить выбору веденья достаточную защиту и оттолкнул от себя таких людей, как Гегель, Шопенгауэр, Ницше, Маркс. С другой стороны, католичество ирландцев, поляков, литовцев в течение долгого времени было окрашено всеми чертами выбора веденья, давало опору глубокой и подлинной религиозности. Католики Гладстон, Мендель, Пастер, Честертон, Тейяр де Шарден, Кеннеди, Белль доказали всему миру, что нет такой сферы творчества, которая была бы несовместима с католичеством.
В свое время много горьких слов было сказано в адрес русского православия. «Русская интеллигенция, — писал Бердяев, — религиозная по природе в лучшем смысле этого слова, долгое время была пропитана религиозным индифферентизмом и была одинаково чужда как активного религиозного отрицания, так и активного религиозного созидания… Мы знаем, что у нас обыкновенно или прикладывались к ручке высокого духовного лица и холопствовали перед ним так, как он холопствовал перед правительством, или не считали возможным пребывать с ним в одной комнате; мы не привыкли даже думать, что, представители нашего духовенства способны к членораздельной речи, и для нас дика была мысль, что с ними можно спорить о животрепещущих вопросах и высказывать перед ними свободно свои мысли» (7). Но происходило это не потому, что православие противостояло науке и искусству само по себе, а лишь потому, что на этом историческом этапе православная иерархия была заражена неведеньем в такой же степени, как раньше католическая. Даже такие христиане, как Лев Толстой и Владимир Соловьев, оказались русскому православию не ко двору, даже в христианстве Достоевского сомневались настолько, что в один момент была поставлена под вопрос
