В солнечную погоду Капитон расстилает на дворе для просушки очередную партию холстов и похаживает между ними, отгоняя кур и воробьев.
В то же время маленькими опухшими глазками он посматривает в щели забора на соседний двор, подкарауливая, когда покажется художник Бродников. Капитон и себя считает художником и очень любит потолковать об искусстве.
Как только Ваоныч появляется на своем крылечке, потирая затекшие от палитры и кистей пальцы, Капитон спешит к пограничному забору.
Его толстое красное лицо, похожее на запоздалую летнюю луну, восходящую над недалеким лесом, медленно всплывает над забором.
Вначале показывается огненный чуб, потом лоб, весь какой-то измятый и складчатый. Вот выплыли кустистые светлые брови и маленькие бесцветные, но очень пронзительные глазки. Показался нос, похожий на повернутую хвостом вверх молоденькую репку. Ботва у нее коротко острижена и слегка растрепана. Это у Капитона такие усишки. А губы у него почему-то очень светлые и кажутся голубыми на медном небритом лице.
И вот уже вся физиономия, потная, улыбающаяся, всходит над забором.
Положив толстые в оранжевых волосах руки на верхнюю доску забора, он говорит своим хриплым задыхающимся голосом:
— Привет, холлека!..
Ваоныч как-то объяснил Володе, что Капитон хочет сказать «коллега», что значит товарищ по работе. Конечно, это, должно быть, обидно для Ваоныча. Он ничего не отвечает, но это нисколько не смущает Капитона. Вытащив из кармана маленькую черную шапочку, он натягивает ее на голову. И вот его лицо утрачивает сходство с поздней луной. Оно напоминает теперь необыкновенно пузатый желудь, сорвавшийся с ветки. Даже кусочек этой ветки еще торчит на макушке.
— Беретка! — любовно сообщает Капитон. — Некоторые деятели теперь этакое носят. Моду, значит, соблюдают.
— Какие деятели?
— Ну, вообще… Свободной профессии.
— Ага! — смеется Ваоныч. — На барахолке приобрел?
Капитон, оглаживая берет, сообщает:
— Выменял. Вещь заграничная. У нас разве чего могут…
— Это верно, — соглашается Ваоныч, — производство очень сложное, колпачки эти сложнее атомной станции.
Капитон вздыхает своим густым махорочным запахом:
— Вот вы смеетесь все… А я разговорился на барахолке с одним соображающим человечком. Молодой такой, а между прочим, тут, — Капитон постучал пальцем по своему жирному лбу, — вот тут шарики играют. Сам-то он заграничными предметами торгует. И все мне объяснил про искусство. Какое передовое, а какое, значит, на сегодняшний день отстающее. И некоторые картинки показал заграничных мастеров. Там, если по совести говорить, ни черта понять невозможно. Нарисована коряга, а подписано: «Моей любимой скучно». И, понимаешь ты, деньги за это дают.
— Знаю, — обрывает его Ваоныч, — абстрактная живопись.
— Знаешь? — удивляется Капитон. — А сам так можешь?
Ваоныч громко, на весь двор, смеется:
— Я? Нет. А вот ты сможешь. Тебе, Капитон, за границей цены бы не было! Там даже ослов приспосабливают картины писать. Хвост ему в краске испачкают, он и рисует.
— Ну? — с каким-то особым интересом восклицает Капитон и даже лезет зачем-то на забор. — Неужели человека для этого не могли подобрать?
Ваоныч строго отвечает:
— Не каждый человек на такое дело пойдет.
— Я бы пошел. За деньги-то? Пошел бы! У меня бы получилось! Я бы их, этих картинок, по десятку в день. И хвостом и чем хочешь. Пальцем надо — я пальцем, пяткой — пожалуйста. А то так волосьями. Башкой в краску, ей богу, — и об картину.
Он с таким остервенением завозился на заборе, как будто ему сейчас, немедленно предстоит писать картину своей рыжей башкой. Забор трещит и шатается под его тяжелым, рыхлым телом.
— У меня, может быть, талант к заграничной жизни.
И вдруг Ваоныч покраснел и громко, на весь двор, закричал:
— А ну слезь! Забор поломаешь! Заграничный талант. Тебе пить надо бросить да полечиться. А ты ходишь тут, трясешь своими коврами.
Капитон не обижается. Сидя на заборе, он рассуждает:
— Ничего. От моего художества морду еще никто не воротит. От покупателя отбою нет. А кричишь ты на меня от идейного несогласия.
— Что? — спросил Ваоныч.
— Идеи у нас разные. У тебя идея одна, а у меня совсем наоборот.
Ваоныч расхохотался так, что долго не мог ничего ответить, и только махал руками. Вдруг он обрывает смех и, вытирая слезы, серьезно спрашивает:
— А как думаешь, у клопа есть идея?
— Обязательно, — жарко подхватил Капитон и пояснил: — Как бы пожрать.
— Не слушай ты его, — сказал Ваоныч, заметив, что Володя притих и внимательно прислушивается к разговору. — Все он брешет. Идея может быть только у человека. И только у убежденного в своей правоте. Ни у клопа, ни у скота идей не бывает. А пожрать или там побольше денег нахапать — это не идея, а скотское стремление. Понял?
— Теперь понятно, — протянул Капитон, — презираешь, значит.
Володе не все было понятно из того, что говорил Ваоныч, и, если говорить по совести, ему даже нравились пестрые Капитоновы изделия. Он любил смотреть, как волосатые руки Капитона ловко наносят на ковры голубые и розовые деревья, желтокожих красавиц и ослепительно сияющих серебряных лебедей.
Ваоныч это давно заметил. Сейчас он спросил:
— Красивые у Капитона ковры?
Попробуй-ка скажи, что красивые…
— Не знаю, — ответил Володя.
— Хитер, — засмеялся художник. — А ты бы не хитрил со мной. Я тебя насквозь вижу. Честно скажи.
Володя честно сказал:
— Лебеди красивые.
— А ты настоящих лебедей видел?
— Нет.
Секунду подумав, Ваоныч вдруг схватил Володю за руку.
— Пойдем. Я тебе настоящего лебедя покажу. Такую красоту, что мороз по коже пойдет.
В большой светлой комнате, где художник работал зимой, сейчас было пустовато. Стояла только широчайшая оттоманка, обитая зеленым потертым репсом, да несколько старых холстов, прислоненных к стенам.
Тяжелый мольберт, новые картины, краски — все находилось наверху, на галерее. Там Ваоныч работал все лето до первых заморозков, там же и спал на старой раскладушке, застланной мохнатым оранжевым одеялом.
И в комнате художника, и на галерее Володя часто бывал, но он никогда и не помышлял проникнуть в другие комнаты. Он даже и не подходил к соседней двери. Там жила Елена Карповна. Должно быть, она и Ваоныча не очень-то допускала в свои комнаты, потому что он как-то вдруг притих и, прежде чем войти, осторожно постучал.
— Это я, мама, — тихо сказал он.
Замирая от ожидания необыкновенного, Володя на всякий случай отступил за спину Ваоныча.
