В центре лаборатории, возле стола на козлах, стоял праправнук Иезекииля, Манфред Блур. За лето он вытянулся и повзрослел; прадед гордился тем, что, окончив академию, Манфред не поехал в колледж, как другие выпускники, а предпочел работать у него, Иезекииля, в подручных. Правда, несмотря на высокий рост, Манфред так и остался тощим юнцом с нездоровым цветом лица — одни кости да прыщи.
Сейчас Манфред сосредоточенно хмурился, раскладывая перед собой на столе выбеленные временем кости какого-то крупного животного. Прямо над столом свисал железный светильник с семью газовыми рожками, которые испускали синеватый свет и издавали едва слышное шипение. Манфред посмотрел на прадеда и, раздраженно выдохнув сквозь зубы, воскликнул:
— Нет, не могу! Терпеть не могу паззлы.
— Это не паззл! — отрезал старик. — Это кости Гамарана, боевого коня, мощного и отважного.
— Ну и что? — огрызнулся Манфред. — Каким, таким образом, кучка обглоданных мослов вернет к жизни нашего предка? — Он мрачно и недоверчиво посмотрел на прадеда, и тот сразу потупил глаза. Иезекиилю вовсе не хотелось попасть под гипноз собственного правнука.
Не отрывая взгляда от лошадиных костей, старик подкатил свою коляску ближе к столу. Иезекиилю Блуру исполнился сто один год, а на вид и все двести. Он больше походил на обтянутый пергаментной кожей скелет, чем на человека. Голова у него была как череп, последние зубы — черные, а редкие пряди волос, свисавшие из-под черной бархатной ермолки на лоб, — желтовато-седые. Живыми у Иезекииля оставались только черные глаза, в которых горела неукротимая злоба, честолюбие и адское коварство.
— Материала у нас предостаточно. — Иезекииль обвел костлявым пальцем разложенные на столе кольчугу, шлем, черный меховой плащ и золотую пряжку от плаща. — Все это принадлежало Борлату. Мой дед отыскал эти вещи в замке, в склепе, они были упрятаны в кожаный мешок. Скелета не нашли, к сожалению. Не иначе, крысы постарались. — Пальцы старика погладили черный мех плаща едва ли не ласково, как живое существо.
Принц Борлат был его кумиром еще в детстве: грозный, жестокий воитель воспламенял воображение Иезекииля. Со временем Иезекииль убедил себя в том, что, случись Борлату воскреснуть, тот исцелил бы его от болезни. Иезекииль так и видел, как с грохотом отшвыривает инвалидную коляску и как они с Борлатом наводят ужас на город. Да, будь Борлат жив, это многое бы изменило. И наглому щенку Чарли Бону вместе с его бунтарем-дядюшкой пришлось бы туго!
— А как насчет разряда тока? — хмуро поинтересовался Манфред, косясь на шипящие газовые рожки. — Здесь ведь и электричества-то нет, а без него ничего не выйдет, оно не оживет.
— А, вот ты о чем! — Иезекииль небрежно отмахнулся, затем подкатил коляску к одному из столиков и показал Манфреду какую-то жестянку с торчащими из нее двумя зубчиками. Старик повернул ручку на боку жестянки, и между зубчиками проскочила ослепительно синяя искра. — Вот тебе и ток! — довольно объявил старик. — Давай пошевеливайся. Завтра начинается четверть, а нам совсем ни к чему, чтобы кто-нибудь из этих недорослей пронюхал про наш маленький, скромный эксперимент.
— Особенно Чарли Бон. — Манфред понимающе закивал.
— Ха! Чарли Бон! — как плюнул Иезекииль. — Его бабка обещала, что от парня нам будет прок, а вышло ровно наоборот, он только палки в колеса сует. В прошлом году я, было, подумал, что удалось переманить его на нашу сторону, а он как начал ныть про своего папочку, как начал винить во всем меня!
— Что, в сущности, было чистой правдой, — пробурчал Манфред себе под нос, чтобы прадед его не расслышал.
— Только подумать, чего мы могли бы добиться с помощью его дара! — продолжал Иезекииль. — Мальчишка смотрит на фотографию или там картину — и, аллеоп, он уже внутри, запросто разговаривает с давно умершими людьми. — Старик затряс головой. — А все потому, что унаследовал кровь того страшного валлийского чародея. И волшебную палочку тоже.
— Насчет палочки у меня свои планы, — негромко произнес Манфред. — Вот увидите, скоро она будет у меня в руках.
— Да что ты говоришь? — хохотнул старик, с трудом разворачивая кресло.
Манфред сосредоточенно склеивал между собой лошадиные кости, не поднимая глаз: работа была тонкая.
Иезекииль устроился в дальнем темном углу лаборатории и задумался. Мысли его обратились к Билли Грифу, маленькому очкастому сироте-альбиносу, который раньше прилежно шпионил за Чарли Боном, но в последнее время что-то заупрямился и отказывался доносить о планах Чарли и его компании. Иезекииль насупился: не хватало еще, чтобы ученики академии вышли из-под контроля! Нужно быть в курсе всех их затей, иначе… Да, требуются меры, на Билли надо как-то надавить.
— Родители, — сказал себе Иезекииль, — придется подыскать ему приемных родителей, и сопляк станет как шелковый. Я ведь когда-то обещал ему, но слова не сдержал, вот он теперь и уперся. Отлично, подберем ему славных и добрых папу-маму.
— Только не слишком добрых, — вмешался Манфред, который прекрасно слышал, как прадед разговаривает сам с собой.
— Об этом не волнуйся, у меня есть на примете подходящие люди. Сам не знаю, отчего не вспомнил о них раньше. — Иезекииль прислушался. — А, превосходно, помощь на подходе. В самом деле, в коридоре послышались шаги; через несколько мгновений дверь отворилась, и в лабораторию вошли три женщины. Первой — старшая из теток Чарли Бона, сестра Гризелды Бон, седовласая, с прической
— Я привела сестер, — объявила она Иезекиилю. — Ты ведь сказал, что нуждаешься в помощи.
— Почему же вас только трое? — спросил старик. — Где Гризелда?
— На нее теперь лучше не рассчитывать и ничего ей не рассказывать — так безопаснее, — сказала средняя из сестер, ясновидящая Юстасия, — ведь Гризелде приходится жить под одной крышей с этим ужасным Патоном и мальчишкой. Она может проболтаться — ненароком, конечно.
Юстасия подошла к столу и обвела его пристальным взглядом таких же маленьких черных глазок, что и у Лукреции. Сестры вообще были очень похожи, разве что седина в прическе у Юстасии пока лишь поблескивала отдельными прядями. Рассмотрев лошадиные кости, Юстасия оскалилась в усмешке.
— Так вот что ты задумал, старый прохвост! Кого воскрешаем?
— Моего великого предка, принца Борлата, — надменно вздернув подбородок, ответил Иезекииль. — Величайшего из отпрысков Алого короля, а также мудрейшего, сильнейшего и самого воинственного.
— Скорее, самого коварного и кровожадного, — язвительно уточнила третья сестра, Венеция, водружая прямо на стол большую кожаную сумку.
Выглядела она скверно, особенно по сравнению с Юстасией и Лукрецией: растрепанная, неухоженная, с кругами под глазами, в пальто с чужого плеча, в заношенной, посеревшей блузке. Трудно было узнать в ней подтянутую даму, которая раньше щеголяла в красных туфлях и элегантных нарядах. Сестры, судя по всему, не особенно помогали ей после памятного пожара, оставившего от дома Венеции одни головешки.
— Венеция давно ждет, когда подвернется случай отомстить Чарли за пожар, — пояснила Юстасия.
— Разве дом спалил он? Я думал, ваш братец Патон! — вставил Манфред.
— Поджег действительно Патон, — резко сказала Венеция, — но виноват все равно этот юный поганец, и я хочу, чтобы он сдох, и смерть его была долгой! Пусть как следует помучается!
— Успокойся, Венеция, — велел Иезекииль, дергая ее за подол, — мальчишка нужен нам живым, еще пригодится.
— Да какая от него польза? — прошипела Венеция. — Вы хоть представляете себе, что такое потерять дом и все имущество? Все, что я нажила, сгорело дотла!
Иезекииль в сердцах стукнул по столу кулаком.
— Довольно, женщина! — рявкнул он. — Прекратить истерику! Хватить бить на жалость, мы и так все знаем. А Чарли пригодится: я мог бы заставить его перенести меня в прошлое. И тогда я изменил бы историю. Подумайте, какие возможности это дает!
— Историю изменить невозможно, — возразил Манфред.
