полупрозрачными стенами. Оставшись в комнате наедине с собой, Фальк дал выход страху и ярости, понимая, что его обвели вокруг пальца и лишили свободы выбора. Даже когда ему удалось укротить свой гнев, он все равно продолжал метаться по комнате, как волк по клетке, борясь со страхом смерти.
Если он откажет им, позволят ли ему жить, как Фальку, пусть и бесполезному для них, однако в то же время безвредному?
Нет, не позволят. Это было ясно как день, и только трусость заставила его рассматривать этот вариант. Тут надежды нет.
Можно ли сбежать от них?
Не исключено. Пустота этого здания могла быть обманчивой, иллюзорной, как и многое здесь, — или предательской. Фальк чувствовал и догадывался, что за ним неотступно следят, подслушивают и подглядывают из потайных помещений или с помощью скрытых автоматических устройств. Все двери здесь охранялись слугами или электронными мониторами. Но даже если ему удастся сбежать из Эс Тоха, что тогда?
Сумеет ли он совершить обратный переход через горы и равнины, через реки и леса, чтобы вернуться в конце концов на Поляну, где Парт… Нет! Фальк гневно остановил ход своих мыслей. Он не может повернуть назад. Он уже так далеко зашел, что теперь просто обязан идти до самого конца: через смерть, если ее не удастся миновать, ко второму рождению — к рождению незнакомого ему человека с чужой душой.
И никто не поведает незнакомцу и чужаку всей правды. Мало того, что придется умереть, так смерть его еще и сыграет на руку Врагу. Именно это и бесило Фалька, заставляло его мерить шагами тихий зеленоватый полумрак комнаты. Ему не следовало плясать под дудку Лжецов, нельзя выдать им то, что они хотели узнать. И вовсе не судьба Вереля беспокоила Фалька… исходя из того что он знал, из всех тех догадок, что только сбивали с толку, сам Верель был одной большой ложью, а Орри — усовершенствованным вариантом Эстрел. Но Фальк любил Землю, хотя и был чужаком на ней. Земля для него ассоциировалась с Домом в Лесу, с залитой солнцем Поляной, с девушкой по имени Парт. Вот их-то он и не имел права предать.
Снова и снова он пытался представить себе, каким образом он, как Фальк, мог бы оставить послание самому себе, но уже как Рамаррену. Проблема эта сама по себе была столь нелепой, что притупляла воображение и казалась неразрешимой. Синги контролируют каждый его шаг; послание не дойдет до адресата.
Сначала Фальк думал воспользоваться Орри как посредником, приказав ему сказать Рамаррену: «Не отвечайте на вопросы Сингов»… но он не был уверен в преданности Орри, в том, что мальчик сохранит приказ в тайне от захватчиков. После всех манипуляций Сингов над сознанием бедного ребенка он теперь фактически был их орудием; даже то лишенное смысла сообщение, которое Фальк передал Орри, могло уже стать достоянием Повелителей.
И нет никакого устройства или уловки, никакого средства или способа, чтобы предпринять обходной маневр и выйти с честью из создавшейся ситуации. Одна лишь совсем призрачная надежда на то, что он выстоит, что бы с ним ни сделали, что он сможет остаться самим собой и откажется забыть, откажется умереть. Единственное, что давало ему основание надеяться на подобный исход, — уверения Сингов, будто это невозможно.
Они хотели, чтобы он поверил в то, что это невозможно.
Все те иллюзии и галлюцинации первых часов или дней Фалька в Эс Тохе, по всей видимости, имели целью привести его в состояние смятения, сбить с толку, подорвать веру в самого себя, в свои убеждения, знания, в свои силы. Вот чего добивались Синги. Тогда все их разглагольствования о стирании содержимого мозга являются в равной степени запугиванием и шантажом с целью убедить его, что он не в силах противостоять парагипнотическим операциям.
Но Рамаррен и не выдержал…
Однако у Рамаррена не было подозрений и предубеждений насчет способностей Сингов и насчет того, что они пытаются сделать с ним, в то время как у Фалька были. В этом и состояла разница. Но даже с учетом всего вышесказанного память Рамаррена не была уничтожена полностью, что, по их уверениям, ожидало память Фалька. Если же удача от него отвернется…
«Надежда — вещь более хрупкая и ненадежная, чем сама вера, — подумал он, шагая по комнате под беззвучные отблески молний бушевавшей над его головой грозы. — Хорошие времена наполнены верой в жизнь; в плохие времена остается только надеяться на лучшее. Но сама суть от этого не меняется: каждый разум образует неразрывные связи с другими разумами, а также с окружающим миром и со временем. Без веры человек живет, но нечеловеческой жизнью; без надежды он погибает. Когда нет места дружбе, когда люди не прикасаются друг к другу, чувства неизбежно атрофируются, разум становится холодным и одержимым. Единственно возможными отношениями между людьми становятся отношения хозяина и раба, убийцы и жертвы…»
Законы существуют для того, чтобы подавлять те побуждения, которых люди сами боятся в себе больше всего. «Не убий!» — единственный Закон, превозносимый Сингами. Все остальное дозволено. По всей видимости, это значит, что ничто другое их, в общем-то, и не интересует… Страшась своего собственного тщательно скрываемого влечения к смерти, они проповедуют почтение к жизни, в конечном счете дурача ложью и самих себя.
У Фалька не было бы ни единого шанса одолеть противника, если бы не качество, с которым не в силах справиться ни один лжец, — человеческая честность. Возможно, им даже не приходило в голову, что человек способен так сильно жаждать остаться самим собой, жить собственной жизнью, что он находит в себе силы сопротивляться, даже не имея ни малейшего шанса на успех.
Все возможно…
Успокоив наконец разбушевавшиеся мысли, Фальк взял книгу, что подарил ему Владыка Канзаса, и какое-то время внимательно читал, пока его не сморил сон.
На следующее утро — возможно, последнее в этой его жизни — Орри предложил ему продолжить осмотр достопримечательностей города с аэрокара. Фальк согласился, заметив, что хотел бы взглянуть на Западный океан. Двое Сингов, Абандибот и Кен Кениек, вежливо спросили, можно ли им сопровождать их почетного гостя и постараться ответить на все возникающие вопросы о Земле или о ходе предстоящей операции.
По правде говоря, Фальк в глубине души надеялся побольше узнать о том, что они собираются сделать с его мозгом, и тем самым подготовиться к сопротивлению. Но ничего хорошего из этого не вышло. Кен Кениек сыпал бесконечным потоком терминов, разглагольствуя о нейронах и синапсах, блокировании и разблокировании, о наркотиках, гипнозе, парагипнозе и подключенных к мозгу компьютерах Все это было для Фалька бессвязным набором слов, причем слов устрашающих, и вскоре он прекратил всякие попытки вникнуть в смысл речей Синга.
Аэрокар, пилотируемый бессловесным слугой, который казался всего лишь придатком органов управления, поднялся над горами и устремился на запад над яркой в краткую пору весеннего цветения пустыней. Через несколько минут машина приблизилась к гранитной глыбе Западного Хребта. Несущие на себе суровую печать катаклизмов двухтысячелетней давности, горы Сьерры вздымали в небо свои зазубренные пики, выраставшие из заснеженных ущелий. За горными кряжами лежал залитый солнечным светом океан, под его волнами темными пятнами проступали затонувшие участки суши.
Давным-давно там стояли забытые ныне города — подобно тому как в голове Фалька таились позабытые города, имена и лица. Когда аэрокар развернулся, чтобы лететь обратно на восток, Фальк сказал:
— Завтра будет землетрясение — и Фальк скроется в пучине…
— Мне очень жаль, но это неизбежно, лорд Рамаррен, — с удовлетворением в голосе произнес Абандибот.
А может, Фальку только почудилось, будто в его голосе промелькнула нотка удовлетворения? Всякий раз, когда Абандибот выражал свои чувства словами, это звучало настолько фальшиво, что, казалось, подразумевало прямо противоположные эмоции; но, возможно, Абандибот вообще не испытывал каких- либо чувств или душевных волнений. Кен Кениек, с водянистыми глазами и бледным лицом, чьи правильные черты не были отмечены печатью возраста, никогда и не пытался изобразить те или иные
