стоявшего посередине зала. Ивиш, смеясь, рухнула в него; волосы ее свесились на лицо.
– Потрясающе! – сказала она громко. – Как это он сказал? «Не люблю Гогена, когда он думает?» А женщина! Лучшей ему и не подыскать.
Пара держалась очень прямо: казалось, они спрашивали друг друга взглядом, какое решение принять.
– В соседнем зале есть другие картины, – робко сказал Матье.
Ивиш перестала смеяться.
– Нет, – угрюмо сказала она, – все изменилось: здесь люди...
– Вы хотите уйти?
– Да, пожалуй, все эти картины снова вызвали у меня головную боль. Хочется немного пройтись, на воздух.
Она встала. Матье последовал за ней, с сожалением бросив взгляд на большую картину на левой стене – ему хотелось бы показать ее Ивиш: две женщины топтали розовую траву босыми ногами. На одной из них был капюшон – это была колдунья. Другая вытянула руку с пророческим спокойствием. Они были не совсем живыми. Казалось, будто их застали в процессе превращения в неодушевленные предметы.
Снаружи пылала улица. У Матье было чувство, будто он пересекает пылающий костер.
– Ивиш, – невольно сказал он.
Ивиш сделала гримаску и поднесла руки к глазам.
– Как будто мне их выкалывают булавкой. Как же я ненавижу лето! – яростно воскликнула она.
Они прошли несколько шагов. Ивиш передвигалась нетвердой походкой, все еще прижимая ладони к глазам.
– Осторожно, – сказал Матье, – тротуар кончается.
Ивиш быстро опустила руки, и Матье увидел ее бледные выпученные глаза. Мостовую они перешли молча.
– Нельзя делать их публичными, – вдруг произнесла Ивиш.
– Вы имеете в виду выставки? – удивленно спросил Матье.
– Да.
– Если бы они не были публичными, – он попытался снова обрести интонацию веселой фамильярности, к которой они привыкли, – спрашивается, как бы мы могли туда пойти?
– Ну что ж, мы бы и не пошли, – сухо сказала Ивиш. Они замолчали. Матье подумал: «Она продолжает на меня дуться». И вдруг его пронзила невыносимая уверенность: «Сейчас она уйдет. Она думает только об этом. Наверняка она ищет сейчас предлог для вежливого прощания, и как только она его найдет, то тут же выпалит. Не хочу, чтоб Ивиш уходила», – с тревогой подумал он.
– У вас какие-нибудь планы на сегодня? – спросил он.
– На какое время?
– На сейчас.
– Нет, никаких.
– Раз вы хотите прогуляться, я подумал... Вас не затруднит проводить меня к Даниелю на улицу Монмартр? Мы могли бы расстаться у его парадного, и, если позволите, я оплачу вам такси до общежития.
– Как хотите, но я не собираюсь в общежитие. Я пойду к Борису.
«Она остается». Но это не значит, что она его простила. Ивиш боялась покидать места и людей, даже если она их ненавидела, потому что будущее ее пугало. Она отдавалась с недовольным безразличием самым досадным ситуациям и в конце концов обретала в них нечто вроде передышки. И все-таки Матье был доволен: пока она с ним, он помешает ей думать. Если он будет без умолку говорить, навяжет себя, то, наверно, сможет хоть немного отсрочить всплеск раздраженных и презрительных мыслей, которые уже зарождались в ее голове. Нужно говорить, говорить незамедлительно, не важно о чем. Но Матье не находил темы для разговора. Наконец он неловко спросил:
– Вам все же понравились картины?
Ивиш пожала плечами.
– Естественно.
Матье захотелось вытереть лоб, но он не осмелился. «Через час, когда Ивиш будет свободна, она меня, несомненно, осудит, а я уже не смогу себя защитить. Нельзя отпускать ее вот так, – решил он. – Необходимо с ней объясниться».
Он повернулся к ней, но увидел слегка растерянные глаза, и слова застряли у него в горле.
– Вы думаете, он был сумасшедшим? – вдруг спросила Ивиш.
– Гоген? Не знаю. Вы имеете в виду автопортрет?
– Ну да, его глаза. И еще эти темные очертания за ним, похожие на шепот.
Она добавила с каким-то сожалением:
– Он был красив.
– Вот как, – удивился Матье, – никогда бы не подумал.
Ивиш говорила о знаменитых покойниках в такой манере, которая его немного шокировала: у нее не проглядывало никакой связи между великими художниками и их творениями; картины были предметами, прекрасными чувственными предметами, которыми ей хотелось обладать; ей казалось, что они существовали всегда; художники же были просто людьми, такими же, как все остальные: она не ставила им в заслугу их произведений и не уважала их. Она спрашивала, были ли они веселыми, привлекательными, имели ли любовниц; однажды Матье поинтересовался, нравятся ли ей полотна Тулуз-Лотрека, и она ответила: «Какой ужас, он был таким уродом!» Матье воспринял это как личное оскорбление.
– Да. Он был красив, – убеждённо повторила Ивиш.
Матье пожал плечами. Студентов Сорбонны, ничтожных и свеженьких, как девицы, Ивиш могла пожирать глазами сколько хотела. Матье даже счел ее однажды очаровательной, когда она долго рассматривала молодого воспитанника сиротского приюта, сопровождаемого двумя монахинями, а затем сказала с немного озабоченной серьезностью: «Мне кажется, я склонна к гомосексуализму». Женщины ей тоже могли казаться красивыми. Но не Гоген. Не этот пожилой человек, создавший для нее картины, которые она любила.
– Правда, – сказал он, – но я не считаю его симпатичным.
Ивиш состроила презрительную гримаску и замолчала.
– Что с вами, Ивиш, – вскинулся Матье, – вам не нравится, что я не считаю его симпатичным?
– Нет, но мне любопытно, почему вы это сказали.
– Просто так. Потому что таково мое впечатление: из-за заносчивого вида у него глаза вареной рыбы.
Ивиш снова принялась теребить локон, вид у нее был упрямый и глуповатый.
– У него благородная внешность, – безразлично сказала она.
– Да, – в том же тоне откликнулся Матье, – в нем есть некая спесь, если вы это имеете в виду.
– Естественно, – усмехнулась Ивиш.
– Почему вы говорите «естественно»?
– Потому что я была уверена, что вы это назовете спесью.
Матье мягко сказал:
– Но я не хотел сказать о нем ничего плохого. Вы знаете, я люблю высокомерных людей.
Наступило продолжительное молчание. Потом Ивиш процедила с видом вздорным и замкнутым:
– Французы не любят все, что благородно. Ивиш охотно и всегда с этим глупым видом говорила о французском характере, когда злилась. Она добавила уже добродушнее:
– А я это свойство понимаю. Пусть извне оно и кажется ненатуральным.
Матье не ответил: отец Ивиш был дворянином. Не будь 1917 года, Ивиш воспитывалась бы в московском пансионе благородных девиц; она была бы представлена ко двору, вышла бы замуж за какого- нибудь рослого и красивого кавалергарда с узким лбом и безжизненным взглядом. Месье Сергин теперь владел механической лесопилкой в Лаоне. А Ивиш жила в Париже и гуляла по городу с Матье, французским буржуа, который не жаловал дворянства.
– Это он... уехал? – вдруг спросила Ивиш.
