Я притворился, что не слышал:
– Вот что, не надо меня уверять, что ты узнал о Зузаниной смерти только сегодня. Вся Прага говорила об этом уже в воскресенье.
– Разве? – заинтересовался Бубеничек.
– Да как будто так, – сказал я.
– Ну, наверное, так оно и есть, – согласился Бубеничек.
– Скажи, а что именно говорят?
Бубеничек задумчиво потянулся и устремил восторженный взгляд на ржаное поле прямо перед собой. В своей страстной любви к изобразительному искусству он зашел так далеко, что разработал собственную теорию «посткинетизма», или же, в его изящном переводе, «живописи на ходу». Отнюдь не подражая абстракционистам, но стоя на совершенно реалистических позициях, он стремился запечатлеть в движении две, как он выражался, прастихии: море и нивы. Он называл их также источниками жизни, ибо море дает рыбу, а нивы – хлеб. Эффект подвижности должен был сообщить этим жанровым картинкам особый творческий метод Бубеничека – он сначала запечатлевал в памяти свои излюбленные объекты, сидя за рулем «фиата» с откинутым верхом. Не знаю, как другим, а мне эти картинки, как ни странно, в общем-то нравились.
– Что говорят? – задумчиво повторил Бубеничек. – Ну, говорят, что Зузанка не сама это сделала. Что ее кто-то… того, убил.
– Это правда, – подтвердил я. – Здесь они не врут.
– Да? – сказал Бубеничек. – Но это же ужасно, Честик! Бедная девочка…
– Бедная, – повторил я, – а что еще говорят?
– Что тебя замели, – вздохнул Бубеничек, – дескать, убил ее ты. Но это вряд ли. Так мне кажется.
– Вряд ли, – ответил я. – Это вряд ли.
3
– Да мы вам верим, – вежливо сказал капитан, – пойдемте лучше в кухню. Здесь вам, пан Бичовский, не стоит оставаться, – добавил он добродушно.
Я весь вспотел, и перед глазами у меня, как в тумане, плыли тени, шумно двигающиеся по комнате. Должно быть, я разочаровал медвежонка – не закричал, не потерял сознание, не расплакался. Это была совершенно особенная минута: мне казалось, что я робот, запрограммированный каким-то циником. Хотя во мне самом в тот миг ничего циничного не было. Только странная, парализующая тупость, исключающая любые сложные рассуждения и тем более – действия. Не прошло и тридцати секунд, как я уже набирал номер. Я знал, что она наверняка мертва, но вызвал «скорую». Врач с санитаром приехали через пятнадцать, нет, через тринадцать с половиной минут – я знаю это точно, потому что сидел в передней в кресле и, не отрываясь, смотрел на часы.
– Давайте все запишем, – предложил капитан. – Только спокойно. Выпьете кофе?
– Да, – ответил я.
– Сигарету?
Я послушно закурил. Пока мы еще не вышли из комнаты, я всякий раз вздрагивал, когда фотограф щелкал затвором, и окружающие меня предметы и люди начинали тонуть в еще более густом тумане.
– Я понимаю, для вас это был шок, – сказал капитан. – Так что ограничимся самым необходимым.
Сидя в передней и глядя на часы, я думал только о том, когда же появится «скорая».
– Итак, Честмир Бичовский, тридцати лет, профессия – музыкант.
Когда «скорая» приехала, врач вызвал милицию, а санитар остался стоять у двери. Он смотрел на меня как на сумасшедшего и, видимо, считал, что я попытаюсь сбежать. От кого? Впрочем, меня не интересовали мысли санитара.
– Я пришел около половины десятого, – произнес я, и капитан придвинул ко мне пепельницу. – Мы договорились на восемь.
– Почему вы опоздали?
Я усмехнулся:
– Надо было ее знать, – и махнул головой в сторону комнаты.
– Ну, я-то ее только по телевизору видел, – светски сказал капитан.
– Извините, – я глотнул кофе. – Если она сказала – в восемь, то прийти в полдесятого значило в самый раз… К тому же у нее была запись в «Беседе» – я с ней говорил после обеда.
– В «Беседе»?
– Нет, она приехала ко мне… Мы играли в Доме трудящихся.
– Но вы договорились на восемь.
– На восемь. На всякий случай я ей еще позвонил.
– Когда?
– Сразу после восьми.
– Сюда?
– Сюда.
