Фамилию свою Котть не любил, и уж вовсе терпеть не мог, когда его называли Котеночком. Но вот уже скоро год, как все его разговоры со Жданом начинались с этих фраз, — везде и всегда создаются свои, пусть микро-, но традиции.
— Исправно ли трудятся твои рабы, о надсмотрщик? — На досуге, которого здесь было хоть отбавляй. Ждан изучал древнейшую историю.
— Исправно. И хотел бы я знать, как еще они могут работать? В этом и есть отличие роботов от рабов.
— Философ, — проворчал Ждан, — диалектик Слушай, диалектик, а как тебе понравится такое рассуждение: развитие происходит по спирали; любое явление повторяется — в новом качестве; так первобытное рабовладение на следующем витке обернулось научным робовладением. Каково, а?
— Бред собачий, — коротко сказал Котть. — Вот и вся твоя диалектика.
— Бред? Да еще собачий? Отменно!.. Возьму на вооружение. И всетаки, согласись, с точки зрения формальной логики такое построение безупречно!
— Вот и построй его перед Адой, — сказал Koтть, чувствуя, как в нем начинает подниматься смутное раздражение. — А я пошел спать.
— Приятных сновидений, робовладелец! — крикнул ему Ждан, стаивая с экрана.
По дороге в спальню Котть заглянул в ангар. Здесь в ожидании своего часа дремали роботы: монтажники, наладчики, электропробойные проходчики и множество других — целая армия, главнокомандующим которой здесь, на Шейле, был он; армия, ждущая его приказа о мобилизации. Людей же на планете было всего пятеро: Ждан Бахмендо, Ада Ставская, Сид Сойер, Иштван Кайош и Михаил Котть. Пятеро робовладельцев, на каждого из которых приходилось больше тысячи роботов. «Вот здесь ты и наврал. Ждан, — подумал Котть, — они работают не на нас, так же как и мы трудимся здесь не для себя, а на все Человечество, Человечество, пославшее нас сюда».
Перед тем как лечь спать, Котть подошел к шкафу, где хранились кассеты с гипнограммами, и остановился, перебирая верные цилиндрики. «Оператор рудника на Шейле». Ну нет, этого с него хватит и так. И вообще, кто это придумал — называть женскими именами все самое o`jnqrmne: сперва тайфуны, потом планеты, вроде этой, где можно выйти на поверхность максимум на пять минут, да и то в скафандре высшей защиты. «Интересно, каков же был характер у той Шейлы, именем которой называли этот мир, — подумал он. — Должно быть, соответственный. Ну да ничего, — до смены осталось уже меньше месяца. А там за нами придет „Канова“ — и конец всему, этому ожиданию, этому одиночеству. До чего же это здорово — затеряться среди людей! Муравей или пчела гибнут, если их отделить от сообщества, — они нуждаются в биополе коллектива. Может быть, человек тоже? Только у человека в этом больше психологического, чем физического».
«Праздник Падающих Листьев в Пушкине, Земля». Это подойдет. Котть вставил кассету в гипнофор, разделся и лег. Едва он уснул, над ним раскинулись кроны многовековых деревьев парка. И всюду: в аллеях, на прудах, в воздухе — везде были люди, головокружительнопестрый, хаотический рой людей. Улыбаясь, Котть шел по аллее — он был счастлив.
Ласло Колондз медленно пробивался к выходу из парка. Он мысленно репетировал все, что скажет завтра Евгению, затащившему его сюда, а потом бросившему на произвол судьбы. Правда, сперва это было даже неплохо, — забыв обо всех делах, окунуться в пестрый, неистовый гомон праздника. Для начала они забрались на Башню-руину и, нацепив крылья, долго планировали над парком, залитым, феерическим светом цветных «сириусов». Потом блуждали по лабиринту аллей, то и дело сталкиваясь с кем-то, разражаясь беспричинным смехом, — Ласло даже усомнился было в беспочвенности всех этих рассуждений о биополе, настолько заразительным было общее веселье, сам дух праздника.
Потом начались танцы. Евгений удрал с какой-то девицей, и Ласло долго смотрел, как они кружились и выделывали замысловатые па метрах в тридцати над землей. Некоторое время он еще поджидал Евгения, но потом его унесло течением толпы, и теперь он медленно, но верно пробирался к выходу.
На пруду, нацепив водомерки, вокруг Чесменской колонны водила хоровод какая-то компания, во все горло распевавшая что-то модное и разухабистое.
С минуту Ласло наблюдал за ними, но смеяться ему уже почему-то не хотелось.
Внезапно что-то скользнуло перед самым его лицом. Он рефлекторно отпрянул и протянул вперед руки. Это оказалось букетом — маленьким ароматным букетиком, и Ласло задрал голову, чтобы понять, откуда же он взялся. Но увидел только чью-то темную фигуру, со смехом взмывающую на гравитре. Ласло воткнул букетик в нагрудный карман и двинулся дальше.
Навстречу ему, негромко разговаривая, шли двое.
— иначе нельзя этого понять, — услышал Ласло, поравнявшись с ними. — В самом деле, осень — это прежде всего грязь и слякоть. Морось. Во всяком случае в те времена. А тут: «Унылая пора, очей очарованье!». Этого не поймешь вне парка! Не правда ли? — говоривший взял Ласло за рукав. — Вы согласны со мной?
— Согласен. Особенно если учесть, что в те времена здесь не было таких толп, прогоняющих и уныние, и очарование.
— Мизантроп! — проворчала фигура, отпуская Ласло. — Пошли дальше, Сережа. Так о чем я говорил?..
Парящие в воздухе «сириусы» — в основном желтых и красных тонов — бросали блики, скользившие по земле, словно тени от облаков; точно рассчитанный ветер срывал с деревьев листья, и они легко планировали в этом неверном свете, чтобы улечься под ноги мягко шуршащим ковром. Какая-то девушка с разбегу натолкнулась на Ласло, рассмеялась, потом, вглядевшись в его лицо, позвала:
— Ребята! Сюда! Здесь Хмурый Человек! Скорее! — Потом лукаво обратилась к Ласло: — Или, может быть, не хмурый, а просто Очень Серьезный Человек? Только откровенно!
— А вы производите массовый отлов хмурых?
— Мы их перевоспитываем.
— Интересно, каким же образом?
Пока они разговаривали, их окружила группа людей, среди которых Ласло, против ожидания, заметил не только молодежь, но и своих сверстников, даже кого-то из Центра. Похоже, за него возьмутся всерьез.
— Смотрите, у него мой листок! — Девушка сняла с плеча кленовый лист и приложила к тому, что был приколот к куртке Ласло: осенний лист был эмблемой праздника. В самом деле, листья почти совсем совпали.
— Теперь вы мой рыцарь! — продолжала девушка. — И будете исполнять мои желания. Прежде всего — улыбнитесь.
Ласло улыбнулся.
— Ну вот, так уже гораздо лучше! А теперь — пойдемте танцевать.
— До дому он добрался только к четырем часам утра. «Плакала моя статья, — думал он, потягиваясь под тугими струями душа. — А завтра придут Нелидовы. Борис просил рассказать о Болдинской осени, — кажется, он работает сейчас над новой повестью Поговорить с ним надо. И будет моя статья лежать на столе Бог знает сколько».
Ласло прошел в спальню и остановился у окна. Отсюда открывался вид на парк. Вдали, за парком, высилось здание Пушкинского Центра, в котором Ласло работал уже почти семь лет — с тех самых пор, как, уйдя из Бродяг и решительно распростившись с пограничными мирами, окончательно осел на Земле. Здесь собиралось и изучалось все, имевшее хотя бы косвенное отношение к творчеству Пушкина.
«Уйти бы в монастырь, — подумал Ласло. — Или податься в отшельники. И спокойно писать статью. Торопимся, толпимся Вот два часа разговаривал с этой девицей, — а теперь могу ли я вспомнить хоть слово?»
Он подошел к гипнофору и вложил в него маленький цилиндрик кассеты. Потом лег, закрыл глаза — и через мгновенье оказался в просторной диспетчерской рудника на Шейле. Он оглядел экраны — конечно же, все в порядке, — подошел к столу и сел писать статью. Уж здесь-то ему никто и ничто не помешает!
Ласло спал и улыбался — там, на Шейле, он был счастлив.
