координаторской. Неуютно. И вообще, завтракать вдвоем — архаизм.
— Сам ты архаизм, — сказала Маринка. — Огромный такой архаизм. Рыжий. Я люблю тебя.
Как и всякий нормальный человек, Маринка владела своим телом. Но то, что делал Клод, всегда ставило ее в тупик. Вот и сейчас — она просто не поняла, каким образом он, только что спокойно стоявший рядом с ней, оказался вдруг сидящим на полу, прижавшись щекой к ее коленям. Рука ее почти невольно скользнула в дебри его шевелюры. Легким движением она запрокинула Клоду голову и заглянула в глаза: из их прозрачной глубины плеснуло на нее такое восхищение, что ей стало страшно. Она улыбнулась и взъерошила Клоду волосы. Он смешно, совсем по-кошачьи потерся головой о ее колени и замер; только кожей Маринка чувствовала его дыхание. Какой-то доверчивой незащищенностью пахнуло на нее от всего этого, и она невольно почувствовала себя много опытнее и старше. Пусть он «человек с Песчанки», координатор Клод Речистер — все равно он просто влюбленный мальчишка Клод, которого она должна оберечь в этом непривычном для него, пограничника. Внутреннем Мире. От чего оберечь — она не знала, просто в ней зашевелился инстинкт, мохнатый и древний, как горные медведи Заутансксого заповедника. И тот же инстинкт подсказал ей слова:
— Тебе не хочется завтракать в кухне? Это естественно: ведь ты мужчина. Мужчина вдвойне, потому что ты пограничник. Но попытайся взглянуть на нее моими глазами, увидеть в ней не парадоксальное нагромождение техники, а одно из величайших достижений Человечества. И не улыбайся, Клод, это не так уж нелепо!..
В первую секунду Речистер поразился тому, как может Маринка сейчас говорить о таком отвлеченном, таком неглавном, зачем нужен ей этот исторический экскурс. Но потом внутренняя логика и властная страстность ее слов, казалось, не подбираемых сознательно, как это всегда было с ним, а спонтанно самозарождающихся по мере необходимости, увлекли его. И вдруг — внезапным озарением — он увидел. Увидел ее глазами, и от этого видимое стало осязаемо близким.
— Ha протяжении Темных веков кухня была символом закабаления женщины. И естественно, что женщина рвалась к равноправию с мужчиной. В Предрассветные века она получила это равноправие. Но что принесло оно ей? Труд на благо общества — плюс ту же кухню.
В итоге женщины стремились избавиться от того, что присуще им изначала: от деторождения, воспитания детей, заботы о домашнем уюте. Общество же старательно помогало им в этом, создавая пункты общественного питания, дома бытовых услуг, систему яслей, детских садов и интернатов. Эти институты должны были заменить женщину-мать, женщину-кормилицу, женщину — хранительницу домашнего очага. И если находились женщины, не хотевшие отказываться от всего этого, — их считали патологическими самками, тормозящими эволюцию. К чему это привело? К снижению демографического коэффициента, к появлению узкобедрых амазонок, больше похожих на мужчин, чем на женщин.
Только создание первой Сферы Обслуживания положило начало новой эре — эре подлинного освобождения женщины, всех ее творческий возможностей. Человечество поняло наконец, что нельзя требовать от женщины полного уподобления мужчине. Ей вернули возможность рожать детей и воспитывать их самой, а не в инкубаторах-интернатах; ей вернули возможность создать свой дом, где она может накормить и одеть своего мужа, — не потому, что он не в состоянии сделать этого сам, а потому что это доставляет ей радость и никто не имеет права лишать человека радости. При этом женщина остается полноправным членом общества, потому что Сфера Обслуживания позволяет ей за несколько минут сделать то, на что раньше требовались многие часы.
Кухня была символом закабаления женщины, и диалектически закономерно, что кухня же стала символом ее освобождения. И как может женщина, понимая все это, не любить свою кухню?!
Маринка замолчала. Мелькнула нелепая мысль — за такую филиппику Дин поставил бы, ей высший балл. И вдруг она увидела устремленный на нее взгляд Речистера: выражение его глаз постепенно менялось. Так меняется свет звезд, когда ты удаляешься от них с субсветовой скоростью. Ей стало зябко.
Маринка задержалась в Академии. Речистер уже привык к этому: она jnmw`k` последний, шестой, курс и писала сейчас дипломную работу — «Историю костюма веков Восхода». Из-за этого ей часто приходилось застревать то в Объединенном информарии, то на Станции аутспейссвязи, запрашивая информарии других планет, то еще где-нибудь. Вот и сегодня: она вернулась только в десять, наскоро поужинала, — Речистер целый час обдумывал и вызывал этот ужин, решив под конец, что управляться со строительством Суан-Схунского комплекса на Песчанке было все же проще, — и легла спать. Речистер прилег рядом, но как только она уснула, встал и вышел в кухню. Он сел возле окна, машинально потянулся было за биттеролом, но передумал и сунул пачку в карман халата.
«В два сорок шесть стартует к Песчанке „Сиррус“, — вспомнил Речистер. — А завтра я пойду в Статистический центр, — решил он, — потому что если уж оставаться здесь, то надо как можно скорее определиться. Интересно, что они предложат мне? Могут многое, и бессмысленно гадать, что именно. Завтра посмотрим. А „Сиррус“ уходит в два сорок шесть И с ним надо бы отправить на Песчанку письмо».
Речистер достал из шкафа стилограф, вернулся на свое место у окна и задумался, положив палец на клавишу. Но слов, тех слов, которые нужно сказать Вирту, Пивтораку, Старджону и всем, оставшимся там, на Песчанке, не было.
«Как ты ушел на Границу?» — спросила однажды Маринка. Как? Он не мог объяснить. Во всем, что касалось не дела, а его самого, он никогда почти не мог объяснить, почему он поступил так, а не иначе. Просто он чувствовал, что иначе нельзя, и всегда следовал этому чувству. Тогда, четверть века назад, он еще только кончил Школу Средней ступени и не знал, что делать дальше. И не один год искал он себя, меняя работу и города, то загораясь, то угасая, пока однажды к нему не пришло это.
Это жило в людях изначально, с тех пор, когда человечество было еще лишь маленькими кучками людей, разбросанными по старой планете. Оно заставляло людей покидать насиженные места и идти в беспредельный мир, на край Ойкумены, пешком, верхом, на утлых судах пересекать моря и материки, узнавая и обживая Землю. Оно впервые разделило людей — на оседлых и кочевых. Человечество росло, заполняло планету, и она становилась все теснее и теснее. Кочевникам негде стало кочевать, и это ушло в глубины сознания, затаилось, ожидая своего часа. Но вот Земля стала тесна невтерпеж — и Человечество выплеснулось в Пространство. Мир снова стал широк; qmnb`, как когда-то, люди на утлых судах шли открывать, узнавать и обживать новые миры; и снова монолитная масса Человечества разделилась — на оседлых и пограничников. Разведчики находили новые миры; Пионеры исследовали их, исчисляя ресурсы и оптимальные параметру населения, находя места и проектируя города; Строители благоустраивали планеты; потом появлялись поселенцы. А пограничники снова уходили вперед. И вело их это. Речистер не знал ему имени. Но когда оно пробудилось в нем — он ушел на Границу. Граница жила своей жизнью, в корне отличной от жизни Внутренних Миров и вместе с тем неразрывно с ней связанной, ибо в отдельности и Граница, и Внутренние Миры равно бессмысленны и невозможны, как невозможны на Границе Маринки, в тридцать два года еще учащиеся и не принимающие активного участия в делах своего мира; потому что там позарез нужны каждая голова и каждая пара рук и человек должен выбирать себе дело, изучать его и совершенствовать свое мастерство, пробуя это дело на вкус и на ощупь, в единый монолит сплавляя теорию и практику. Потомуто, когда Маринка хотела было улететь вместе с ним, он сказал ей: «Нет,» — ибо перевидал много людей, пришедших на Границу без зова этого и ушедших назад, во Внутренние Миры, унося в себе самую болезненную из всех болей — боль разочарования.
Внезапно Речистер понял, что не останется на Лиде. Маринка права: вековой ошибкой было предъявлять к женщине те же требования, что к мужчине. Но и от пограничника нельзя требовать того же, что от жителя Внутренних Миров.
Очевидно, общество развивается не только во времени, но и в пространстве — от периферии к центру. И пограничники, наверное, не достигли еще той ступени эволюции, на которой стоит общество Внутренних Миров. Возможно, отсюда все они выглядят реликтами, не нашедшими себе места в веках Восхода и бежавшими на Границу, в сумерки Предрассветных веков. Но в одном не правы Маринки: Не потому они избегают уюта, что не чувствуют той цены, которую Человечество заплатило за право иметь его, а потому, что именно пограничники собой оплачивают это право. И потому Внутренние Миры — не его миры, их ступень эволюции, пусть она даже высшая, — не его ступень.
