заросший тиной омут, и каждая из них теперь поспешила укрыться в своем углу.
Энни глядела в окно их спальни. Тэсс с Уилксом были сейчас где-то там, в туманной темноте сада. Энни хотелось, чтобы Тэсс пошла с ней наверх вместо того, чтобы гулять с Уилксом. Хотя беседы с Тэсс чаще всего ее разочаровывали, но, какая-никакая, это всё-таки была компания. А этим вечером Энни особенно не хотелось оставаться одной. Эпизод в кухне поднял со дна ее души пережитое у миссис Гилби.
Когда Энни была еще ребенком, миссис Гилби всегда запирала на ключ кухонный чулан, в котором на своей раскладной койке спала Энни. Просто на всякий случай, чтобы маленькая служанка не бродила по дому без надзора. Не трогала без разрешения вещи. Не сломала что-нибудь ненароком. И тогда только маленькая полоска света, пробивавшаяся из-под двери чулана, как-то успокаивала Энни, внушала надежду, что ее не замуровали навеки. Единственным способом справиться со страхом было разговаривать в темноте вслух, воображая, что твой голос принадлежит другому человеку.
Вот и сегодня Тэсс была ей нужна, чтобы тепло разговора разогнало холод одинокого мрака. По садовой дорожке мелькнула тень. То была не Тэсс. По развевающемуся платью Энни безошибочно узнала Изабель, быстро, почти бегом направлявшуюся в свою стеклянную студию. Энни увидела, как за стеклами студии зажегся свет и она стала похожа на большой фонарь, который господь бог, прогуливаясь, случайно оставил посреди этого сада.
Эльдон осторожно шел по темной дорожке вслед за женой.
– Не уходи, – попросил он ее, хотя они были уже внутри стеклянного дома и им некуда было идти дальше.
Изабель зажгла керосиновую лампу, и ее свет пробежал по стеклянным стенам до самого дальнего конца помещения.
– Невыносимо это низкое притворство! – воскликнула она. – Светский разговор о коровьей чуме! Подумать только, какое неудобство – не есть мяса так часто, как хочется! – Она положила ладонь на крышку камеры, потом снова убрала ее. – Знаешь, я иногда начинаю презирать свой общественный класс…
– И тем не менее не отказываешься от соответствующих привилегий. – Эльдон отступил в полумрак и словно бы растворился в нем.
– Почему ты вышла за меня замуж? – вдруг спросил он из темноты.
Он хотел бы сформулировать этот вопрос как-нибудь по-другому, например: «Почему ты все время жалуешься на то, что составляет твою выгоду?» Или: «Почему ты все время стремишься показать, что ты могла бы быть другой, не тем, кто ты есть?» Но он спросил: «Почему ты вышла за меня?» Хотя, в конце концов, разве это, по сути, не один и тот же вопрос?
Изабель глядела в темноту, откуда донесся его голос. Свет керосиновой лампы не достигал его и останавливался у его ног, как лодка, натолкнувшаяся на мель.
«Потому что ты путался у меня под ногами», – хотелось ей сказать ему в ответ.
– Потому что люди моего круга требовали от меня слишком многого, а ты от меня ничего не требовал и не ждал, – ответила она вместо этого.
– И что же, сбылись твои расчеты? – спросил Эльдон. – Что, я действительно от тебя так мало хотел?
– Разве это не удачное взаимовыгодное соглашение, – возразила Изабель, – которое в конце концов нас обоих устраивало?
– Что ж, каждый из нас двоих занимался своим делом. Твой отец купил нам этот дом. И живем мы на его деньги. Вполне удачное соглашение, – Эльдон сделал ударение на последнем слове.
Полярная экспедиция требует долгих месяцев и даже лет нудной подготовки, прежде чем нога путешественника наконец ступит на арктический лед. Вот и их с Изабель брак похож на долгую подготовку, только вот к чему? Где то предназначение, которое влечет их к себе через плавучие льды северных морей и голый, безжизненный камень суши?
– А что, если бы наши дети выжили? – вдруг спросил он.
Изабель не могла даже думать об этом… Она давно уже запретила себе эти мысли, всецело сосредоточившись на фотографии. На том, что она способна создать. На том, что она в силах создать. Жизнь – удел случайности, а искусство целесообразно.
– Могла бы я полюбить тебя? – произнесла она вслух, потому что именно это он хотел спросить.
Сад за стеклами курятника – листва и плющ, стволы и ветви – светился лунным светом. Безжалостная неумолимость природы одновременно успокаивала и пугала Изабель. Что, если искусство вовсе не самая большая сила в мире, а только предлог, чтобы спрятаться, уйти от жизни? Что было бы, если бы ее дети действительно выжили? Стала бы она им любящей матерью?
– Не знаю, – ответила на собственный вопрос Изабель. – И мы не узнаем этого никогда.
Припекает солнце, и Изабель клонит в дремоту. Время от времени она роняет голову, как увядающий цветок, но тут же, встрепенувшись, вскидывает ее. Перед ней на солнце «жарится» очередная фотография. Если, заснув, пропустить нужный момент, она зажарится до черноты. Изабель поднимается и начинает ходить туда и обратно, нервно постукивая каблучками.
Все живое вокруг ловит последние крупицы летнего тепла. Цветы, вытянувшись к солнечным лучам, словно зовут: «Я здесь! Я здесь!» Что поделаешь, тепло – насущная потребность любого живого существа. Изабель останавливается. В последние дни осенние цветы распустились необычайно пышно. Сейчас был тот период лета, вернее – его короткий момент, когда жизнь сада оживляется перед скорым и неизбежным увяданием. Цветы поникнут и согнутся и будут покачивать иссохшими головками, словно повторяя: «Не забывай, не забывай меня!» Но их увядание – это только начало, первый миг забвения, вслед за которым придет полное забвение зимы.
Изабель вытягивает руки к солнцу, подставляет ладони его лучам. Она подобна фотографии, которой надо пропитаться светом, чтобы проявиться из небытия.
У себя в студии Изабель опустила ломкий лист позитива в кювету с фиксажем и прополоскала бумагу в жидкости. Изображение чуть расплылось, потом стало яснее. Оно словно дышало под водой.
Эту часть своей работы Изабель любила не меньше, чем постановку сцены и модели, когда надежда
