чтобы не проглотить вместе с воздухом нескольких насекомых.
Болотные испарения ограничивали видимость расстоянием вытянутой руки, ноги вечно путались в корнях карликовых деревьев. В любую погоду – и в арктическую стужу, и коротким, но невыносимо жарким заполярным летом – путешественники были обречены перемещаться от точки к точке на длину мерной топографической ленты – неизменные шестьдесят шесть футов, – которую тащили, словно узники, скованные общей цепью.
Реальность экспедиционной жизни – вечная грязь, голод, усталость и беспокойство – и те краткие мгновения, когда ее участники все-таки чувствовали нечто похожее на пресловутую свободу первопроходца, вряд ли оправдывали такие неудобства. Окажись Эльдон сам в подобной экспедиции, он, без сомнения, бежал бы оттуда одним из первых.
Эльдон порылся в стопке бумаг на столе и извлек то, что искал. То была карта региона Великих американских озер, снятая одним топографом, который прежде работал в канадской тундре, но откуда его неожиданно отозвали, дав другое задание. Облегчение, которое почувствовал этот человек, сквозило в каждой любовно вычерченной линии, в красивом оформлении этой карты – ее поля обвивал плющ, а роза компаса напоминала огромную хризантему. Великое пресноводное озеро, огромное, как море, – так картограф назвал озеро Гурон. И приписал на полях: «От этого места до родного дома сорок три дня пути». Этот человек любил свою карту, словно саму землю. Он не ведал, что пройдут годы и его трудом воспользуются те, кто пожелает извлечь из этой земли прибыль.
Terra cognita – известная земля. Создавать карты – опасное ремесло. Результат бескорыстного любопытства, чистой тяги к знаниям, они всегда мостят дорогу для эксплуатации и меркантилизма, завоевания и колонизации. Но… «Я здесь, и все это мое». Разве первопроходец, рисуя на бумаге землю, на которой стоят его ноги, может думать и чувствовать иначе? Увы, одно неотделимо от другого, и одно неизбежно предопределяет другое. Тяга к знаниям влечет в дорогу, карта – результат путешествия, и захват есть следствие карты.
Эльдон удивился собственной мысли – как короток путь от открытия до захвата. И как быстр. Координаты души. Путь, проложенный по компасу человеческого сердца.
Проводив Тэсс в постель, Энни спряталась в комнате с детскими вещами. Было уже поздно, гости разошлись, голоса утихли, и дом наполнился ночными звуками.
Энни не знала, что ей делать дальше. Вечно прятаться было невозможно, когда-нибудь ей придется- таки предстать перед Изабель хотя бы для того, чтобы вернуть ей платье. Она мысленно готовилась получить выговор, хотя знала, что ни в чем не виновата. Разве ей пришлось бы стать горничной, если бы ее семья не погибла? Последнее время внутри ее росло чувство, превращавшееся уже в уверенность, что сейчас она живет чужой жизнью, жизнью, которая ей не предназначалась и которой ей не пристало жить. Кем бы она могла быть на родине? Крестьянкой? Или, может быть, даже учительницей в школе? Но уж во всяком случае, не горничной.
Когда дверь тихо скрипнула, она сначала подумала, что это скребется мышь. По полу потянуло сквозняком, и она поняла, что в комнате появился еще кто-то. Энни скрючилась за коляской, мечтая превратиться в невидимку. Держа в руке свечу, в комнату вошла Изабель.
– Кто здесь? – испуганно спросила она.
Видимо, что-то выдало присутствие Энни. Сначала Энни решила, что Изабель специально разыскивает ее в этой комнате, но ее испуг ясно показал, что она искала здесь того же самого, что и сама Энни, – уединения. Ведь на самом деле это было ее место, место, где она хранила вещи своих умерших детей.
– Кто здесь? – повторила Изабель. Бессмысленно было прятаться дальше…
– Это я, мэм, – сказала Энни, вставая.
– Энни!
– Да, мэм.
Изабель шагнула к ней, всматриваясь в ее лицо, близко поднеся к нему свечу.
– Боже мой, что ты здесь делаешь? – Изабель была поражена.
– Я прихожу сюда, когда хочу побыть одна. – Энни сочла за лучшее умолчать о том, что мистер Дашелл дает ей книги. – Простите, мэм, я понимаю, что не должна была этого делать, но здесь так хорошо думается в тишине.
Изабель опустила свечу. Видно было, что она в гневе и вот-вот расплачется.
– Господи, вот еще один подарок! – сказала она потерянным голосом.
– Мэм, простите меня за то, что случилось во время обеда, – знаю, вы хотели, чтобы это был ваш праздник.
– И ты меня прости, – вздохнула Изабель. – Я сама должна была заткнуть этого высокомерного болтуна. – Изабель притронулась к ручке коляски – заржавевшие пружины чуть скрипнули. – Я думала, они за меня рады, – сказала она, – но им нет дела ни до меня, ни до моих работ. Если им что и важно, так это только то, чья я дочь. – Изабель покачала коляску, словно баюкая младенца. – И о чем же ты тут думала?
– О том, что моя жизнь должна была быть другой.
Они посмотрели друг на друга.
– Я тоже часто об этом думаю, – сказала Изабель.
Если закрыть глаза, поскрипывание пружин можно было принять за посвист лесной птички. Одной из тех, что щебетали в лесу, когда Элен ждала ее у заветной поляны.
– Знаешь, – сказала Изабель, – иногда мне кажется, что ты единственный человек на свете, кому есть до меня дело.
И тогда, склонившись, Энни поцеловала Изабель в губы. Позже, в темноте своей мансарды, слушая храпение Тэсс, Энни пыталась и не могла понять саму себя. Должно быть, всему виной были эти слова, камнем скатившиеся на дно ее сердца.
«Ты единственный человек, которому до меня есть дело».
