он сталкивался с людьми, близко стоявшими к покойной Царской Семье. Отдавшись этому делу, не только как профессионал и глубоко русский человек, но и по исключительной преданности погибшему Главе Царствовавшего Дома и Его Семье, он склонен был видеть по своей экспансивности недоброжелательство со стороны этих свидетелей, если они не могли дать ему ответа на задававшиеся им вопросы.
С детства природный охотник, привыкший к лишениям бродячей охотничьей жизни, к высиживанию по часам глухаря или тетерева на току, он развил в себе до максимального предела наблюдательность, угадывание примет и бесконечное терпение в достижении цели. Постоянное общение на охоте с деревней, с крестьянином, родили в нем с детства привязанность к простому народу, любовь к своему русскому, патриархальному, и большое знание крестьянской души, достоинств и недостатков своего народа, своей среды.
Окончив университет, как молодой юрист, он возвращается снова в народ и на этот раз проникает в другую среду народа - среду преступную, уголовную, порой жестокую до зверства. Но она не отталкивает его, не заставляет разлюбить свой народ; наоборот, как развитой, образованный, начитанный и идейный человек, он и тут находит место любви, ибо видит всегда основные причины, корень зла преступности в большинстве обследуемых им объектов - темноту и некультурность - и привязывается к народу еще больше по основному качеству русского человека - жалости. Он приобретает способность разговаривать с преступником, добиваться от него правды, исповеди, признания; он беседует с ним, гуляет, живет, пьет чай, курит, и еще накануне упорствовавший уголовник, назавтра начинает говорить, рассказывать, увлекается, плачет даже иногда. Поразительно, что преступники, выводившиеся им на свет Божий, почти никогда не питали к нему чувства злобы; чаще всего их отношение к нему выражалось словами: “ловко он меня поймал”, с тоном удивления, а не злобы.
Скрываясь во время своего бегства из Пензы от большевиков и направляясь к нашим линиям, в одной деревне он наткнулся на мужика, который года за три до этого был изобличен им в убийстве и ограблении своей жертвы. Мужик судился и был присужден к большому наказанию. Революция дала ему возможность вернуться к себе в разоренное за его отсутствие гнездо. Он узнал Соколова, и Соколов узнал его. Кругом были красноармейцы. Мужик мог легко отомстить. Но он не сделал этого, взял к себе в избу, накормил и дал переночевать. А наутро, отправляя Соколова, принес ему старую, продранную шапку и подал со словами: “Одень эту, а то твоя хороша, догадаются”.
Как сын русской, простой и честной семьи, Соколов воспитывался, вырос и созрел в твердом, непоколебимом сознании, что Россия и русский народ “без Бога на Небе и Царя на Земле” не проживут. Образование и университет не только не поколебали в нем этой веры, но укрепили еще более, а страстность натуры и любовь к законности делали его исключительно преданным монархистом по убеждению. Керенского и все порожденное и оставшееся в наследство от керенщины он ненавидел до глубины души, а самого Керенского иначе как “Ааронкой” не называл. Нелюбовь к нему разжигалась у Соколова и чисто на профессиональной почве юриста, так как Керенский дал доступ присяжным поверенным в ряды прокуратуры, чем, по мнению Соколова, подорвал в корне “святая святых” всего нашего судопроизводства.
Вот таков был краткий внутренний облик судебного следователя Соколова.
Ознакомление с материалами следственного дела Сергеева не оставило у Соколова ни малейшего сомнения в факте убийства в доме Ипатьева в ночь с 16 на 17 июля 1918 года всей Царской Семьи, а не одного бывшего Государя Императора, как объявила советская власть. Но само следственное производство Сергеева, по мнению Соколова, даже в юридическом отношении совершенно не отвечало своему назначению, как по массе допущенных в нем упущений чисто следственной техники, так и по недостатку полноты освещения устанавливавшихся следственным производством фактов, сопровождавших совершение преступления.
В техническом отношении совершенно отсутствовали в следственном производстве постановления, которые определяли бы, что предпринималось самим следствием для установления того или другого факта для раскрытия преступления; вещественные доказательства, как предметы, так и документы были оставлены следствием без изучения, экспертизы, предъявления сведущим лицам и не использованы в целях исследования преступления. Целый ряд свидетелей, выдвигавшихся материалами, не допрошен. Места, так или иначе связанные с преступлением, осмотрены поверхностно, следы совершенно не использованы и не зафиксированы. Участники преступления не установлены и вообще дело носило скорее характер дознания, а не следственного производства.
Что же касается до данных, устанавливавших самый факт совершившегося преступления, следствие Сергеева совершенно оставляло открытым вопрос - чье же это преступление: Медведева, Янкеля Юровского, местной или областной власти, или центральной, или, наконец, какой-либо группы лиц, группы деятелей? В таком состоянии, в каком оказалось следственное производство после семи месяцев работы, оно не только не могло послужить для начала судебного процесса, но трудно было дать вообще какое-либо более или менее обоснованное заключение. Естественно, что каждый, кому скажут - в Ипатьевском доме убита вся Царская Семья, спросит: кем убита? Сергеевское дело дает один ответ: Янкелем Юровским. Но ведь абсурдно допустить, что Янкель Юровский, каким бы он ни был “влиятельным” советским деятелем, мог самостоятельно совершить это преступление, не имея на то полномочий или указаний свыше? Этого вопроса Сергеев совершенно из бывших у него материалов не осветил и даже не затронул. Он в этом отношении стоял на точке зрения официальных объявлений советской власти.
Возлагая на Соколова продолжение ведения следственного производства, Верховный Правитель через министра юстиции приказал ему составить для Совета Министров краткую докладную записку об убийстве Царской Семьи для выработки правительственного сообщения об учиненном в Екатеринбурге злодеянии. Обстоятельства сложились так, что этого сообщения не последовало, но, составляя свою докладную записку, Соколов наткнулся на показание Саковича об обсуждении в президиуме областного совета вопроса об уничтожении Царской Семьи во время перевозки Ее из Тобольска в Екатеринбург; на телеграмму Белобородова в Москву Исааку Голощекину об организации какого-то дела, касавшегося Царской Семьи, согласно указанию центра; на указание Капитолины Агафоновой об участии в расстреле каких-то “пяти главных”, приехавших из совета, и на указание из Алапаевского дела, что распоряжение об уничтожении Великих Князей было сделано из Екатеринбурга за подписью еврея Сафарова.
Приняв во внимание, что, по показанию Павла Медведева, расстрелом в Ипатьевском доме руководил Янкель Юровский, Соколову не могло не броситься в глаза обилие советских деятелей с еврейскими фамилиями, имевших ближайшее отношение к вопросам, касавшимся судьбы Царской Семьи в Екатеринбурге и Великих Князей в Алапаевске. С другой стороны, Соколов знал, кто такие евреи Сафаров и Войков, знал, что они вовсе не бывшие уральские деятели, а приехали в Россию с главарями центральной власти. Видел, что телеграммой Белобородова устанавливается близость Исаака Голощекина к Янкелю Свердлову, и, таким образом, при существовании определенной связи части местных советских деятелей с представителями центральной власти, являлось вполне допустимым, что убийство Царской Семьи могло быть результатом указаний, исходивших из Москвы.
Эти новые намечавшиеся материалами обстоятельства, бросавшееся в глаза участие евреев советской власти в судьбе Царской Семьи и допустимость причастности к убийству центральной власти ставили перед следственным производством серьезную и трудную задачу: что это? - случайности, простые совпадения или действительные факты. Если действительно убийство Царской Семьи и прочих Членов Дома Романовых вдохновлялось главным образом еврейскими деятелями советской власти, то можно было заранее предвидеть, что в следственном порядке едва ли удастся добыть достаточно вещественных и документальных данных для установления непреложности этого факта. Между тем вопрос был чересчур серьезен: он резко затрагивал всегда больной в России “еврейский вопрос”, почему игнорировать его ни в коем случае нельзя было и, чтобы осветить его возможно полнее, необходимо было, кроме исследования следственным порядком, изучить его допустимыми средствами в порядке расследования.
Кроме того, при подтверждении исключительного отношения евреев советской власти к убийству Царской Семьи совершенно особенно подчеркивалось национальное значение этого трагического события для России. С этой точки зрения нельзя было не учитывать, что дело это вообще не может быть рассматриваемо как достояние исключительно России текущего момента. Оно будет принадлежать, главным образом, России будущего времени, России возрожденной и приобретает вследствие этого значение историческое особой важности и определенно национального направления. Отсюда задачами расследования
