Отчёт занял у него целых полдня. На десяти страницах убористого текста вместилась вся его тайная жизнь, его тревоги, страхи и надежды. Здесь были и подробности подслушанной беседы о новом ракетном топливе, и характеристика Смелякова. Здесь был пересказ документа, касавшегося военного сотрудничества между Советским Союзом и ГДР, который он незадолго до операции «Феникс» на несколько минут похитил из портфеля советника Штрассера и перефотографировал. Здесь было краткое описание окружавших Москву дорог и характеристика некоторых видов самолётов.
Рудник подумал, что вот такой примерно отчёт ему пришлось бы написать, попадись он в руки советской контрразведки. Мысль об этом всегда окатывала его холодным страхом. Она отравляла всё его существование. Иногда, ведя машину по улицам Москвы, он смотрел на торопившихся людей и с завистью думал: им хорошо вот так жить, им не надо ничего скрывать. Они ложатся спать спокойно. Они спешат на работу, растят детей и хлопочут по хозяйству. У них всё просто и ясно. Им не надо вздрагивать при каждом стуке в дверь и обливаться пoтом, поймав на себе пристальный взгляд незнакомого человека. Кто виноват, что ему, Павлу Руднику, выпала роль отщепенца?
Он часто обвинял войну.
Да, пожалуй, всё началось с жаркого июля сорок первого, когда в Могилёв вошли немцы. Тогда Паша Обухович был костлявым черноволосым юнцом, только что окончившим школу. Определённых планов у него не было. Но многие его сверстники мечтали стать лётчиками — было тогда такое поветрие. Ему тоже хотелось когда-нибудь приехать в родной город и пройтись по центральной улице в скрипучих хромовых сапогах и в синей пилотке, лихо сдвинутой набок. И чтобы на груди сверкал орден, и все знакомые показывали на него глазами и уважительно перешёптывались: «Как, вы не узнаёте этого молодого человека? Так это же Паша Обухович — сын парикмахера Аркаши Адамовича».
За несколько дней до окончания школы Паша подал заявление в лётное училище. Но, едва сдав последний экзамен, он слёг в постель, мучимый жесточайшими приступами лихорадки. Он пришёл в себя, когда к городу уже подходили немцы и раскатами отдалённого грома грохотал фронт.
В городе стояла суматоха, и кривая соседка, по кличке Суботиха, рассказывала всякие ужасы: где-то бомба угодила прямо в бомбоубежище, где-то поймали немецкого парашютиста, переодетого милиционером, и тут же расстреляли, где-то ограбили винный склад.
Все знакомые эвакуировались на Восток. Но Обухович-старший, знаменитый на весь город парикмахер, имел на происходящие события свою точку зрения.
— Мы люди маленькие, — твердил он. — Нас немцы не тронут.
Их действительно не тронули. Обухович-старший брил и стриг клиентов всё в той же парикмахерской, только теперь стриг немецких офицеров и солдат.
«Если бы я тогда ушёл на фронт или эвакуировался, — часто думал Рудник, — жизнь могла повернуться иначе».
На службу в полицию Павел Обухович попал по рекомендации отца: вероятно, на сей счёт он договорился с кем-то из своих клиентов в промежутке между стрижкой и бритьём. Обухович-младший было упёрся:
— Неудобно, меня в городе знают, а вдруг наши вернутся?
— Не вернутся, — возразил отец. — Вон они, немцы, где — под самой Москвой! У них сила, хочешь но хочешь, а придётся танцевать под их дудку. И потом ты что, хочешь на шее у отца сидеть?
Павел сдался. В конце концов надо как-то кормиться: ведь немцы дают паёк только тем, кто работает на них. Да разве он один будет сотрудничать с гитлеровцами: вон Степан Корнеич, бывший завмаг, сосед ихний, и то устроился в комендатуру…
— Ты вот что, парень, — наставлял его отец, — ты меня слушай, отец худому не научит. В полиции тоже можно по-разному служить. В дурное дело не ввязывайся, кровью руки не пачкай. А там, глядишь, хорошему человеку и помочь сможешь.
В полиции Павла принял поджарый немец с повязкой на глазу… Он заставил его заполнить анкету и дать подписку, что отныне он, Павел Аркадьевич Обухович, семнадцати лет от роду, будет служить великому рейху верой и правдой. Недели две его вместе с разношёрстной компанией будущих полицаев гоняли по плацу за городом, учили шагать в строю, ползать на животе, стрелять из карабина и автомата, а потом им выдали удостоверения, повязки и оружие.
Сначала Павел патрулировал город, участвовал в облавах и арестах. Не нравилась ему эта работа, хотя он иногда и испытывал возвышающее чувство власти над людьми. Но он ещё был молод и слишком близко к сердцу принимал человеческие несчастья.
Но вскоре его взяли на серьёзное «дело». Нужно было расстрелять группу арестованных. За огородами, на опушке леса они сами вырыли для себя могилу, длинный ров. Обуховичу досталась роль конвоира. Он выводил арестованных со связанными руками из подвала, конвоировал их до рва, и там немецкий фельдфебель стрелял жертве в затылок, и трупы падали в яму. Обухович вывел из подвала семьдесят с лишним человек. Наверное, гитлеровский фельдфебель просто выполнял свой «долг». После этой зверской экзекуции Павла несколько ночей преследовали кошмары.
Потом жизнь закрутилась в пьяном угаре. Почти все полицейские пили, ибо самогон был дармовой: его отбирали у крестьян. Павел тоже стал пить. Аресты, облавы, пытки, расстрелы — он потерял счёт своим жертвам. В редкие минуты просветления он понимал, что назад ему пути нет. Он сам сжёг за собой мосты. Потом, когда возмездие было где-то рядом, напоминая о себе победоносным грохотом орудий, он бежал в Прибалтику. С тех пор он жил в постоянном страхе перед разоблачением. Даже спустя много лет после войны на улице, в метро или троллейбусе он украдкой оглядывал людей, нет ли среди них знакомого, могущего его опознать. Страх стал вечным его спутником.
Да, этот рыжий англичанин был прав: ему крупно не повезло, причём дважды. Первый раз, когда он послушался отца, и второй, когда на его пути встретился мистер Кларк. Правда, теперь ему не повезло и в третий: он потерпел провал, за ним охотятся, как за диким зверем. И Обухович-Рудник не питал никаких иллюзий: он знал, что, если он попадётся в руки контрразведки, на снисхождение рассчитывать не стоит. У него только один выход — бежать на Запад.
На улице была непроглядная темень. Дождь зарядил с самого утра, а вечером набрал силу.
Обходя лужи, Рудник сел в такси, которое он вызвал по телефону.
— Вот что, шеф, — сказал он шофёру. — Гони на Минское шоссе. Тридцать седьмой километр. Там у меня с другом беда. Получишь червонец.
Шофёр удовлетворённо кивнул головой. Наконец-то ему попался настоящий клиент.
Разбрызгивая лужи, такси выехало на Трифоновскую, затем свернуло на Октябрьскую. В предвкушении щедрого гонорара шофёр гнал машину изо всех сил. Нахлобучив одолженную у Вадима кепку на самые глаза, Рудник прижался на заднем сиденье. Хотя Рудник понимал, что сквозь запотевшие стёкла различить его невозможно, он всё же нервничал.
— Поосторожней, — посоветовал он шофёру, — а то остановят, больше времени потеряем.
— Ничего! — бодро отозвался водитель. — Как-никак тридцать лет за рулём.
Сквозь прозрачное полукруглое переднее стекло, очерченное дворником, он заметил высокие здания Кутузовского проспекта. В одном из них жил его бывший хозяин — советник Штрассер. Рудник представил себе удивление на его полном добродушном лице: «Поль — шпион? Не может быть! Майн готт! Кто бы мог подумать!»
Наверное, Штрассер страшно разволнуется, будет пить валидол и делиться с женой сногсшибательной новостью. Прощай, советник Штрассер! Ты был приятным человеком, и я не хотел бы, чтобы из-за меня у тебя были служебные неприятности.
Ещё Рудник представил лица своих знакомых по работе. Наверное, уже шепчутся по углам: «Слышали, Рудник-то шпионом оказался!» — «Какой Рудник?» — «Ах, тот, который…» А уж начальника отдела кадров наверняка хватит инфаркт! Уж этому-то типу нагорит. Наверняка выгонят с работы. И хотя никаких счётов с начальником отдела кадров у Рудника не было, эта мысль доставляла ему удовольствие!
Интересно, узнает ли Вадим когда-нибудь, кого он приютил в своей квартире? Впрочем, если и узнает, то вряд ли это его особенно взволнует. «По-моему, — размышлял Рудник, — его уже ничего не волнует, кроме водки». Когда Рудник объявил, что возвращается домой, Вадим даже не смог скрыть огорчения. Ещё бы! Он расставался с богатым и щедрым дядей. Теперь придётся сшибать по трояку у друзей!
