он был облачен в одеяние, которое, по замыслу торговца платьем, полностью отвечало идее охотничьего костюма, – в шерстяной красно-черный плед. Это мужчина-то с его габаритами. Но, надо признать, смотрелся здорово. Уж за оленя его никак нельзя было принять, именно такую цель, видимо, и преследовал этот маскарад.
Никогда не знаешь, кого можешь встретить в охотничьем пристанище типа той сторожки. Там может оказаться серьезный охотник-спортсмен или два таких, которым не терпится водрузить на стену своей гостиной, увешанной оружием, очередной трофей – звериную голову. Могут оказаться и несколько идиотов вроде меня, которым не терпится обновить амуницию и испытать оружие. Встречаются чудаки, которые забираются туда просто для того, чтобы пообщаться пару недель с природой. Вот только в толк не возьму, почему это всегда связано с тем, что бритву они оставляют дома? И затем, конечно, всегда находятся любители приложиться к бутылочке, для которых выезд на охоту без спиртного просто немыслим. Они скорее забудут взять с собою ружья, чем ящик с горячительными напитками.
Не думаю, что у кого-либо вызовет удивление, если я скажу, что Карл Гандермэн и две шестерки, которых он прихватил с собой ради компании и для защиты, как раз подпадали под последнюю категорию. Когда я прибыл, они закатили грандиозный скандал из-за ограничений в Северной Каролине по поводу спиртного, как будто владелец охотничьей сторожки был ответствен за принятие законов. И следующие два дня были куда более обеспокоены проблемой восполнения своих быстро убывающих запасов выпивки, чем вопросами охоты. Лишь решив ее, начали сетовать на недостаток живности, в которую можно пострелять, то бишь на то, что тревожило всех нас. Егеря делали все, на что только были способны, с собаками и без них, но вся дичь, которую они находили, неизменно скрывалась в направлении Теннесси, и нам не удавалось даже глянуть на нее одним глазком.
Вообще-то я не большой поклонник организованной охоты. Для меня самый приемлемый способ добыть известную мне дичь – это углубиться в глушь одному или с одним, но не больше, испытанным компаньоном – и стрелять в нее на слух или навскидку. А вот сидеть поздней осенью на обдуваемом всеми ветрами гребне горы рядом с каким-то незнакомцем слева от меня, держащим палец на спусковом крючке, и другим таким же – справа, ожидая, когда кто-то еще выгонит прямо на нас нечто подлежащее стрельбе, – нет, по моим меркам, это удовольствие ниже среднего.
Однако в тот раз была особая ситуация и охота на зверя, с которым прежде я никогда не сталкивался. Ради этого я откладывал пенни на дорогу и даже пожертвовал неделей учебы в юридической школе. Мы собрались не на оленя, хотя сезон был открыт, и никто не дал бы уйти самцу, если бы он появился. Нашей целью был необычный зверь, известный как русский вепрь, прошу не путать с одичавшей свиньей, которую нередко можно встретить на юге. Русский вепрь – это кабан, завезенный из Европы и прижившийся только в одном небольшом горном уголке Северной Америки, настоящий кабан, со щетиной, клыками и свирепостью, восходящей к доисторическим временам.
Он, возможно, единственный дикий зверь на континенте, который, дай ему волю, сам набрасывается на человека. Именно это, как объяснил мне Карл Гандермэн в нашей беседе тет-а-тет, и стало причиной его приезда туда. По его словам, какой это к черту спорт – скосить мощным ружьем, словно косой, безответного оленя, мирного черного медведя или медведя-гризли, которых практически нигде не осталось, кроме как на Аляске? И кому захочется переться в такую даль ради половика из медвежьей шкуры? Он, Карл Гандермэн, не любит стрелять в то, что не сопротивляется, вот почему и считал охоту пижонством, пока кто-то не рассказал ему об этих злобных и свирепых русских свиньях...
Я слушал эту его муру с вариациями в течение нескольких дней. Лично я не считаю охоту состязанием между зверем и человеком. Для меня это тест на мастерство, как гольф или боулинг. Если я чисто выполню работу – значит, победил, если наломаю дров – останусь в проигрыше, даже если подфартит завладеть трофеем. Для меня охота – это ловкость в обращении с оружием вкупе с умением читать следы, знанием повадок зверей и прочих премудростей. Иными словами, увлекательная игра, ничего больше. Я понимаю, что многие добрые и хорошие люди считают такое отношение жестоким и бессердечным, коли на карту поставлена жизнь живого существа. Так за чем же дело стало, господа? Прекратите есть мясо животных, убитых для вас на бойнях, и я тогда тоже перестану стрелять зверей ради собственного удовольствия. Просто хочу сделать ясным для всех, что я охочусь не для того, чтобы рисковать своей жизнью. Есть много способов погибнуть и без того, чтобы выискивать для этой цели новые, в чем я убедился за время службы в армии. Но если Карл Гандермэн, с крупнокалиберным ружьем в здоровенных ручищах и вдохновляемый парами виски, чувствует, что сумеет доказать всем нам, а главным образом свинье, свое мужество, то чего ради мне обращать его в свою веру?
Нетрудно догадаться, что судьба сыграла со мной злую шутку, сделав нас партнерами. Выбор был не мой и определенно не его, просто так сложились обстоятельства. Я всегда был сильным и крепким на ногу ходоком, а Гандермэн, несмотря на то что почти не просыхал, оказался в нашей компании еще одним таким, кроме меня, кто мог на равных потягаться с проводниками. Более слабые особи нашей группы, включая двух шестерок-телохранителей Карла и одного старого джентльмена с плохим сердцем, находили себе места в нижних частях гор, где нам выпадало охотиться, в то время как Гандермэн и я неизменно, в силу естественного отбора, оказывались на самом верху. Он просто не мог позволить, чтобы его перешагали два каких-то «мумитроля», как он величал наших проводников, или, того хуже, какой-то чертов студентишка колледжа. Я же лез наверх из-за того, что в силу своего охотничьего опыта отлично знал: чем выше, тем больше шансов найти добычу.
Таким образом, мы оказались обречены на своего рода дружбу, основанную на необходимости и терпимости друг к другу. Карл был интересным собеседником при разговорах на некоторые темы, например, о юриспруденции я узнал от него такие вещи, которые заставили бы вздрогнуть университетских профессоров. Было ему что сказать и о женщинах, он был готов поделиться со мной своим богатым опытом по этой части. У нас вошло в привычку время от времени покидать места наших засад, чтобы вместе перекусить, и особенно часто мы выискивали друг друга в долгие холодные вечера, дабы обменяться саркастическими замечаниями об охоте, погоде и поочередно глотнуть из его фляжки для профилактики от простуды. Для меня он был любопытным экземпляром человеческой породы, я же для него, насколько могу судить, – занудой интеллектуалом и чистоплюем. Однако об охоте и оружии мне было известно гораздо больше, чем ему, и это делало нас равными.
Целую неделю никто не заметил хотя бы признака оленя, медведя, кабана или иного зверя, как разрешенного, так и запрещенного для охоты. Но в четверг собаки взяли след и, отправившись по нему, удалились за пределы местности. Вымотанные егеря вернулись уже затемно, наспех похватали что-то из еды и опять отбыли, чтобы одолжить на время собачью свору у соседей. Я так никогда и не узнал, удалось им вернуть первую стаю или нет. Это были хорошие мужики, и работали они на износ, но дикие звери, если таковые там были, упорно не желали им попадаться. В пятницу мы все были на ногах еще до рассвета, кроме пары ребят, заявивших, что к черту все, и отправившихся вниз от сторожки стрелять куропаток. Остальные опять потащились в горы, а мы с Гандермэном, как всегда, полезли наверх, на сей раз на седловину, поросшую жиденьким лесом, как раз под линией снега. Трудно было где-либо найти еще такое же сухое место, чтобы можно было хотя бы присесть.
Мы вместе съели наш ленч, посетовали на тусклые перспективы охоты – проводники и собаки к тому времени давно исчезли в глухомани дальше к западу – и вернулись обратно в свои засады. Я осторожно выбрал для нее место, постаравшись устроиться так, чтобы между этим дылдой и мной находился каменный выступ. Мне совсем не хотелось, чтобы его крупнокалиберные плюхи, в случае если он увидит мишень для стрельбы, беспрепятственно полетели сквозь чахлую лесную поросль в моем направлении. Я не доверяю никому, пока сам не увижу, как человек ведет себя в деле, какое бы оружие ни находилось в его руках. Некоторые люди во время охоты ведут себя излишне возбудимо.
Было уже около трех часов – самое время начать нам спускаться, чтобы успеть засветло добраться до машин, когда вдалеке я услышал лай собак.
Должен заметить, что я ничего не имею против собак, натасканных на пернатую дичь. Но не вижу ничего привлекательного в том, когда спускают свору гончих, чтобы загнали на дерево несчастную зверюшку, будь то енот, опоссум, пума, кошка или кто-то еще. Лично мне это кажется уже не охотой, а бизнесом. Понимаю, говоря это, наступаю многим на любимую мозоль, но я отправляюсь на охоту для того, чтобы стрелять, а не продираться, высунув язык, сквозь заросли вслед за лающей и завывающей сворой.
