двигаемся одинаково; у нас те же манеры и походка. Я думаю, это случилось оттого, что мы так много времени проводим в океане, занимаясь серфингом. Саша говорит, что у нас «кошачья грация». Конечно, это наглая лесть, но даже если в нас есть что-то кошачье, мы не лакаем молоко из блюдца и предпочитаем пользоваться туалетом, а не коробкой с песком.
Я подошел к пассажирскому сиденью, взялся за перекладину и перемахнул через борт, не открывая двери, сел и уперся ногами в пластмассовую сумку-холодильник.
На Бобби были брюки цвета хаки, белый хлопчатобумажный свитер с длинными рукавами и гавайская рубашка: другого стиля этот тип не признавал.
Он пил «Хайникен».
Хотя я никогда не видел Бобби пьяным, это не помешало мне сказать:
– Надеюсь, ты не слишком раскис. Не сводя глаз с улицы, он отозвался:
– Пьяный проспится, дурак – никогда. Ночь была прохладной, но не холодной, поэтому я спросил:
– Плеснешь мне «Хайни»?
– Сам бери.
Я выудил из сумки-холодильника бутылку и открыл крышку. Мне и в голову не приходило, до какой степени я хочу пить. Пиво быстро избавило меня от горечи во рту.
Бобби на мгновение посмотрел в зеркало заднего вида, а затем снова уставился прямо перед собой.
Между сиденьями стояло помповое ружье с пистолетной рукояткой, обращенное стволом назад.
– Пиво и ружья, – сказал я, качая головой.
– На дружеский прием тут рассчитывать не приходится.
– Ты прибыл по реке, как я сказал?
– Ага.
– Как ты проехал сквозь ограду?
– Расширил дырку.
– Я думал, ты придешь пешком.
– Холодильник слишком тяжелый.
– Что ж, скорость лишней не будет, – заключил я, думая о площади, которую нам предстояло обследовать.
– Здорово смердишь, брат, – сказал он.
– Пришлось попотеть.
С зеркала заднего вида свешивался ярко-желтый освежитель воздуха в форме банана. Бобби снял его и повесил на мое левое ухо.
Иногда его шутки заходят слишком далеко. Я не засмеялся.
– Это банан, – промолвил я, – а пахнет ананасом.
– Классическая американская изобретательность.
– Ничего подобного.
– Мы высадились на Луне.
– И придумали сдабривать кашу шоколадным кремом.
– Не забудь про пластмассовую блевотину.
– Да, это был мировой рекорд безвкусицы.
Произнеся сей патриотический панегирик, мы с Бобби торжественно чокнулись бутылками и сделали по большому глотку пива.
Хотя мне отчаянно хотелось пуститься на поиски Орсона и Джимми, я притворялся таким же неторопливым, как Бобби, который придерживается именно этого стиля жизни. Когда он навещает кого-то в больнице, сестры по ошибке принимают моего лодыря за больного, стаскивают с него гавайскую рубашку и напяливают больничный халат прежде, чем он успевает их поправить. Если не считать моментов ловли гигантской волны, грозящей вдребезги разбить серфера о мелководье, Бобби предпочитает спокойствие. Неторопливой и непринужденной беседой его пронять гораздо легче, чем понуканиями. За семнадцать лет нашей дружбы я научился ценить его невозмутимость, даже если она казалась мне не слишком естественной. Невозмутимость – ценное качество, когда приходится совершать дерзкие поступки. Поскольку Бобби действует по принципу «семь раз отмерь, один отрежь», он никогда не теряет головы. Он выглядит расслабленным, а временами даже сонным, но может, как мастер дзен-буддизма, замедлить ход времени, пока не найдет способа разрешить кризис.
– Потрясная рубашка, – сказал я.
Он надел одну из своих любимых антикварных рубашек: коричневую, с азиатским ландшафтом. В его коллекции была пара сотен гаваек, и о каждой он знал все.
Прежде чем он ответил, я сказал:
– Сшита Кахалой около 1950 года. Шелк, пуговицы из скорлупы кокоса. Такую же рубашку носил Джон Уэйн в «Большом Тиме Маклейне».
Бобби молчал так долго, что за это время я мог бы дважды повторить сказанное. Но я знал, что он меня слышал.
Он еще раз глотнул из бутылки и наконец удостоил меня ответом:
– Ты действительно начал интересоваться гавайскими тряпками или просто насмехаешься надо мной?
– Насмехаюсь.
– А… Ну-ну.
Когда он снова посмотрел в заднее зеркало, я спросил:
– Что это у тебя на коленях?
– И сразу рассчитаемся, – проворчал он, поднимая громадный револьвер. – «Смит-вессон», модель 29.
– Из такой пукалки грешно промахнуться.
– Так что случилось?
– Какой-то псих украл сынишку Лилли Уинг, – ответил я.
– Вуфи, – проворчал он, что на языке австралийских серферов означает прибой, загрязненный сточными водами, но имеет и другие значения, отнюдь не положительные.
Я сказал:
– Он выкрал Джимми прямо из спальни, через окно.
– Лилли позвонила тебе?
– Просто я оказался в неподходящее время в неподходящем месте. Приехал на велосипеде сразу же, как только псих сделал свое дело.
– А как ты оказался здесь?
– Благодаря носу Орсона.
Я рассказал ему про психа-похитителя, с которым столкнулся в подвалах склада. Бобби нахмурился.
– Говоришь, желтые глаза?
– Точнее, желто-карие.
– Отливающие во тьме желтым?
– Нет. Цвета жженого янтаря, вполне обычные. Недавно мы с ним встретили пару людей с выраженными генетическими изменениями. Эти парни превращались во что-то большее или меньшее, чем человек. В основном они были такими же, как все, однако их чуждость выдавали короткие, но заметные вспышки животного блеска в глазах. Потребности у них были странные, противоестественные, и эти люди были склонны к крайнему насилию. Если Джимми оказался в руках такого малого, то разнообразие грозивших ему издевательств намного превзошло бы самые необузданные фантазии обычного психопата.
– Ты знаешь этого психа? – спросил я Бобби.
– Говоришь, лет тридцати, черные волосы, желтые глаза, коренастый, как погромщик?
– И мелкие младенческие зубки.
– Не мой тип.
– Я тоже никогда его не видел, – сказал я.
