В непрекращающихся изменениях.
Несмотря на ненависть некоторых людей, вызванную только тем, что я – сын своей матери, мне позволено жить. Учитывая жестокость моих врагов, даже мой отец не рассчитывал на подобное «послабление». Он, кстати, полагал, что для создания этих апокалиптических ретровирусов мама использовала фрагменты моего собственного генетического материала. Поэтому не исключено, что ключ к тому, чтобы повернуть страшные перемены вспять или хотя бы ограничить их масштабы, со временем может быть найден именно в моих генах.
Каждый месяц у меня берут анализ крови. Говорят, что это связано с моей болезнью – ХР, но изучают анализ в Уиверне. Возможно, меня рассматривают в качестве ходячей лаборатории, в которой планируют найти либо противоядие от чумы третьего тысячелетия, либо разгадку того, чем в итоге обернется весь этот ужас. До тех пор пока я нахожусь в Мунлайт-Бей и живу по установившимся здесь новым правилам, я буду оставаться в живых и на свободе. Если же я попытаюсь сказать остальному миру хоть слово о том, что здесь происходит, можно не сомневаться: я проведу остаток жизни в подземном бункере без окон глубоко под полями и холмами Форт-Уиверна.
Папа тоже боялся, что рано или поздно они наложат на меня лапу и посадят под замок для того, чтобы иметь возможность исследовать мою кровь в любое удобное для них время. Пока что мне это не грозит, а думать о том, каким образом избежать подобной участи, я начну только после того, как такая угроза возникнет.
Все утро и часть дня в воскресенье, пока над Мунлайт-Бей бушевала гроза, мы проспали, и из нас четверых только Сашу не беспокоили ночные кошмары.
Провалявшись четыре часа в Сашиной постели, я встал, спустился на кухню, окна которой были плотно закрыты ставнями, и сел за стол. Некоторое время я рассматривал слова «ЗАГАДОЧНЫЙ ПОЕЗД», вышитые на моей кепке, и думал, какое отношение они могут иметь к работе моей матери. Но хотя их смысл оставался для меня непостижим, я ощущал, что Мунлайт-Бей все же нельзя сравнить с серфером, который несется на гигантской волне прямиком в преисподнюю, как сказал мне Стивенсон. Мы действительно находимся в загадочном поезде, который везет нас в неизвестность. Что ожидает нас там, впереди? Возможно, нечто чудесное. А возможно, ужас, по сравнению с которым померкнут все муки ада.
Затем я взял ручку, блокнот, зажег свечу и принялся писать. Я намерен записывать все, что будет происходить со мной в течение отпущенного мне срока.
Вряд ли мои записи когда-либо увидят свет. Те, кто охраняет тайны Уиверна, никогда не позволят мне сказать ни одного лишнего слова. Так или иначе, Стивенсон был прав: спасти мир уже невозможно. Кстати, ту же самую истину пытался вбить в мою голову Бобби на протяжении всех лет нашей долгой дружбы.
Пусть мои записи не будут опубликованы, но я считаю очень важным вести подробную летопись нынешней катастрофы. Будущие поколения должны знать, почему исчез тот мир, каким он был до них. Человек, конечно, весьма высокомерное животное и полон низменных инстинктов. Но вместе с тем мы обладаем огромным потенциалом любви, дружбы, щедрости, доброты, веры, надежды и радости. То, как мы появились на свет, – загадка, которую нам не суждено разгадать. Гораздо важнее знать, каким образом и почему мы собственными руками уничтожили себя.
Я могу пунктуально фиксировать все, что будет происходить в Мунлайт-Бей, а затем и на всей планете по мере того, как чума станет распространяться, но, возможно, мои хроники окажутся никому не нужны, поскольку, может статься, в один прекрасный день на всей Земле не останется никого, кто сможет прочесть мои слова. Или вообще никого. И все же я попробую.
Если бы я был азартен, я поспорил бы, что со временем какие-нибудь другие живые существа восстанут из хаоса и придут на наше место, став хозяевами планеты, какими некогда были мы. И если бы я был азартен, в этом споре я поставил бы на собак.
Воскресной ночью небо было чистым, как лицо всевышнего, а звезды – прозрачными, как его слезы.
Мы вчетвером отправились на пляж. От далекого Таити без устали катились и гулко разбивались о берег огромные хрустальные монолиты волн. Они были такие прекрасные. И такие живые.
