сверхъестественное пугало людей больше, чем могла напугать сегодняшняя реальность. Затем мы уложили этот страшный груз в багажник «Эксплорера».
В гараже у Бобби нашелся целлофан, оставшийся с тех пор, как рабочие олифили деревянные потолки и расстилали его на полу. Мы использовали целлофан для того, чтобы по мере возможности закрыть разбитые окна.
В два часа ночи Саша отвезла всех нас в северо-восточную часть города, проехала по длинной подъездной дорожке, мимо выстроившихся в шеренгу изящных перечных деревьев, напоминающих плакальщиц, мимо бетонной «Пьеты» и остановила машину у крыльца массивного дома в георгианском стиле.
Свет внутри не горел. Сэнди Кирк то ли спал, то ли его вообще не было дома.
Затем мы выгрузили завернутые в простыни трупы и свалили их прямо перед дверью похоронной конторы.
Когда мы отъезжали, Бобби сказал:
– Помнишь, мы прибегали сюда мальчишками, чтобы понаблюдать за тем, как работает отец Сэнди?
– Еще бы.
– Представляешь, если бы как-нибудь ночью мы наткнулись на такой «подарочек» у его дверей?
– Это было бы классно!
Для того чтобы отчистить и отремонтировать дом Бобби, понадобится много дней, но сейчас мы не были готовы этим заниматься. Мы отправились к Саше и провели остаток ночи на ее кухне, прочищая мозги с помощью пива и дочитывая рассказ моего отца о том, как зарождался новый мир, в котором нас ждала совсем иная жизнь.
Моя мать придумала принципиально новый подход к созданию ретровирусов для внедрения генов в клетки пациентов, и окопавшаяся в секретных лабораториях команда яйцеголовых мирового класса по достоинству оценила ее изобретение. Эффективность и избирательность этих новых микроскопических мальчиков-разносчиков превзошла все ожидания.
– И тут появляется Годзилла. – Так прокомментировал Бобби дальнейшее развитие событий.
Новые ретровирусы, хотя и были выхолощены, оказались настолько «умными», что не просто доставляли по назначению груз генетического материала, но были способны определить ту часть нуклеотидной последовательности пациента – или лабораторного животного, – которую им надлежало заменить. Таким образом, они как бы совершали маршрут в два конца – сначала в ДНК, а потом оттуда. Доставляли хороший материал и вывозили плохой.
Они также оказались способными захватывать в плен другие вирусы, находившиеся в данный момент в организме пациента, и переделывать себя под них. Они мутировали гораздо быстрее и радикальнее, нежели способны мутировать любые другие вирусы, и изменялись до неузнаваемости буквально в течение нескольких часов.
Прежде чем кто-либо в Форт-Уиверне осознал, что происходит, мамины «детишки» стали забирать из организма подопытных столько же генетического материала, сколько туда доставляли, а затем распространяли его не только среди различных животных, но и среди ученых и других сотрудников лабораторий. Заражение происходило не только через физиологические жидкости, как я полагал раньше. Даже простого прикосновения было достаточно для того, чтобы вирусы перешли от одного человека к другому, поскольку на коже любого из людей существуют микроскопические ранки, порезы и трещины, в которые проникает зараза.
С течением лет, когда все мы будем заражены, ДНК каждого из нас начнет развиваться совершенно необычным путем. Эффект будет особым в каждом отдельном случае. Некоторые вовсе не изменятся, поскольку получат столько различных и противоречивых фрагментов генетической информации из разных источников, что эти пришельцы нейтрализуют друг друга.
По мере того как наши обычные клетки начнут отмирать и заменяться другими, внедренный в них генетический материал может дать знать о себе, а может и не дать. Однако многие люди вполне могут превратиться в чудовищ – и психически, и физически.
Если перефразировать Джеймса Джойса, то можно сказать: все помрачнеет, почернеет в этом мире, и будут лишь оттенки черноты.
Сейчас нам не дано знать, проявится ли действие ретровируса сразу, сделав перемены в людях быстрыми и очевидными, или этот процесс растянется на десятилетия, а может быть, даже на века. Нам остается лишь ждать. Поживем – увидим.
Папа считает, что все пошло наперекосяк вовсе не из-за просчетов в теории. По его мнению, виноваты были люди из Уиверна, которые воплощали идеи матери в практику и занимались непосредственно лабораторными разработками. Они допустили кое-какие отклонения от ее теории. Тогда эти отклонения казались незначительными, но впоследствии привели к катастрофе.
Как бы то ни было, моя мама действительно уничтожила тот мир, который мы знали, но при этом она оставалась моей мамой. Она сделала это, руководствуясь любовью и почти несбыточной надеждой на то, что сможет спасти мне жизнь. Я и сейчас люблю ее так же сильно, как прежде, и поражаюсь тому, каким образом на протяжении последних лет жизни маме удавалось скрывать от меня терзавшие ее страх и боль. Ведь она уже знала, ЧТО происходит, предвидела, ЧТО грядет на смену привычному миру.
Мой отец не очень-то верил в то, что мать покончила с собой, однако в своих записках признал, что такое возможно. И все же ему казалось, что скорее всего ее убили. Хотя зараза распространялась слишком быстро и уже не было возможности ее остановить, мама наконец решила предать эту историю гласности. Возможно, ей просто заткнули рот. Впрочем, сейчас это уже не имеет значения. Покончила ли она с собой или была убита генералами и бюрократами из правительства, которым решила противостоять, ее уже нет.
Теперь, гораздо лучше понимая свою мать, я понимаю и то, откуда мне удается черпать силы – или фанатичное упрямство? – для того, чтобы подавлять свою боль, когда становится невмоготу. Я изменю это в себе.
Почему бы и нет? В конце концов, именно в этом и заключается сущность нового мира – в изменениях.
