«выпендривается». Пока полицейский находится в таком враждебном расположении духа, спорить с ним бесполезно.
– Если он меня не слушается, то заставь его залезть в машину ты, – велел мне Стивенсон.
Я поколебался, раздумывая над тем, как бы уклониться от зловещего «гостеприимства». С каждой секундой атмосфера становилась все более напряженной.
Честно говоря, в те минуты, когда мы с Орсоном пробирались по туманному мысу, а за нами гнался отряд воинственных обезьян, я чувствовал себя гораздо спокойнее, нежели сейчас.
– Загони свою чертову собаку в машину! Быстро! – приказал Стивенсон. Голос его был до такой степени полон яда, что он, казалось, мог убивать улиток на расстоянии, даже не наступая на них.
Я был совершенно беспомощен перед этим человеком с пистолетом в руке. Единственным, хотя и слабым утешением для меня являлось сознание того, что я тоже вооружен, а Стивенсон об этом не знает. Пока же мне не оставалось ничего другого, как повиноваться.
– Полезай в машину, мальчик, – сказал я Орсону, стараясь, чтобы в моем голосе не прозвучал страх и чтобы мое отчаянно колотящееся сердце не заставило его задрожать.
Собака неохотно повиновалась.
Льюис Стивенсон захлопнул заднюю дверь и открыл переднюю.
– Теперь ты, Сноу.
Я забрался на пассажирское сиденье, а Стивенсон обошел черно-белую машину, распахнул водительскую дверь и сел за руль. Захлопнув дверцу, он велел мне сделать то же самое, чего я до последнего момента надеялся избежать.
Обычно, оказываясь в замкнутом пространстве, я не страдаю клаустрофобией, но эта машина казалась мне теснее, чем любой гроб. Туман, липший к стеклам, душил меня, как сон, в котором видишь, что тебя похоронили заживо.
Здесь, внутри машины, было еще более сыро и холодно, чем снаружи, и Стивенсон запустил двигатель машины, чтобы можно было включить обогреватель.
Зашипела полицейская рация, и диспетчер трескучим от электрических разрядов голосом проквакал что-то, как жаба в ночи. Стивенсон щелкнул тумблером, и рация умолкла.
Орсон стоял посередине заднего сиденья, опершись передними лапами о стальную решетку, разделявшую машину на две части. За этой решеткой обычно перевозили арестованных. Пес с тревогой смотрел на нас.
Шериф ткнул стволом пистолета в какой-то переключатель на приборной доске, и кнопки, запирающие задние двери, опустились с громким щелканьем, напомнившим мне звук сработавшей гильотины.
Я надеялся, что, оказавшись в машине, Стивенсон спрячет пистолет в кобуру, но он продолжал сжимать его в руке, положив оружие на колено и направив ствол в сторону руля. Правда, в смутном зеленоватом свете приборов мне показалось, что теперь его указательный палец лежит уже не на самом спусковом крючке, а на предохранительной скобе, но легче мне от этого не стало.
В течение нескольких секунд он сидел, опустив голову и закрыв глаза, то ли молясь, то ли собираясь с мыслями.
Туман оседал на ветвях индийского лавра, и с его заостренных листьев на крышу и капот машины с неравномерными интервалами то и дело падали увесистые капли.
Не торопясь, с показным равнодушием я сунул обе руки в карманы куртки. Моя правая ладонь сомкнулась вокруг рукоятки «глока».
Я пытался убедить себя в том, что мое неуемное воображение, как всегда, преувеличивает грозящую мне опасность. Да, Стивенсон находится в отвратительном настроении, и, судя по тому, что я видел возле полицейского управления, он уже ни в коем случае не представляет собой праведную длань правосудия, какой всегда являлся. Но из этого вовсе не следует, что шериф вынашивает какие-то злые намерения. Возможно, он действительно хочет всего лишь поговорить, а после отпустит нас невредимыми на все четыре стороны.
Но когда Стивенсон наконец поднял голову, взгляд его глаз можно было сравнить разве что с отравой, пенящейся в чаше из человеческого черепа. Меня вновь передернуло от светившейся в них животной злобы, которую я впервые заметил в тот момент, когда он выступил из тени на причале. Однако теперь я понял, почему мои натянутые, как струны, нервы завибрировали от страха. На какую-то долю секунды в его глазах мелькнул расплавленный желтый огонь, которым светятся в ночи глаза некоторых зверей, – холодный и загадочный внутренний свет, подобного которому я никогда не видел ни у одного человеческого существа.
25
Вспышка, подобная электрическому разряду, промелькнувшая в глазах шефа полиции, была такой мимолетной, что, если бы дело происходило еще вчера, я даже не заметил бы ее или подумал, что это отблеск от светящейся приборной доски. Однако нынешней ночью я уже повидал обезьян, которые были не просто обезьянами, кошку, которая была чем-то большим, нежели просто кошкой, я окунулся в тайны, которые, подобно рекам, текли по улицам Мунлайт-Бей, и научился ожидать важного от того, что кажется незначительным.
Глаза Стивенсона снова стали непроницаемыми и темными. Его гнев, казалось, на время угас, а в голосе теперь звучали лишь безысходная тоска и горечь.
– Все переменилось сейчас. Все переменилось, и уже ничто не вернется.
– Что именно переменилось?
– Я больше не тот, кем был. Я даже с трудом вспоминаю, каким я был раньше, что я был за человек. Все пропало.
Я понял, что Стивенсон, сокрушаясь по поводу утраты самого себя, говорит скорее сам с собой, нежели обращаясь ко мне.
