бессвязные.
Битти Белина кого-то напоминала Себастьяну.., кого-то давно и безвозвратно ушедшего, чей призрачный образ, воскресший в его памяти, казался мучительно знакомым и в то же время удивительно чужим. Лучше всего он помнил золотистые волосы. Они были одинаковыми у Битти Белины и у той девушки из прошлого - и очень кудрявые. Неизвестно откуда, но Себастьян точно знал, что когда-то был близок к этой девушке, которую так и не мог вспомнить, очень близок, мучительно близок, и внезапно эта близость исчезла со звуком резко хрустнувшей под ногами ветки, хотя, кажется, это была не ветка, а что-то еще. Что же это было? Что отняло у него девушку? И кто она? Битти Белина?
Принц лежал в питательной ванночке рядом с Битти Белиной и тремя женихами-неудачниками. Теперь Пертос создавал доброго ангела. В капсуле-матке формировались золотые крылья. Золотистые волосы... Резкий звук.., щелчок... И кровь. Да-да, много крови, которая стекает у него по правой руке, намочив рукав рубашки. А золотоволосая девушка смотрит на его руку и на себя и все еще смеется, и он смеется, а потом она вскрикивает, а он все смеется, он замолкает, он пугается, а потом она.., она мертва.
Но кто это?
Сейчас, сидя здесь, Себастьян чувствовал себя виноватым, хотя не мог понять почему. Он чувствовал себя так, будто стащил у Пертоса деньги из шкатулки, чтобы купить сладостей. Однажды он это сделал. А когда его поймали, чувствовал себя просто ужасно и очень сожалел о своем проступке. Но это чувство вины намного хуже. Намного тяжелей. Оно причиняло почти физическую боль.
Крылатый ангел лежит в питательной ванночке, и его хорошенькие крылышки накрыли ее края. Глазные яблоки ангела спазматически вздрагивают под опущенными веками. Трудно выйти из небытия и взвалить на себя нелегкое бремя жизни во всех ее проявлениях.
В капсуле-матке возрождалась мачеха.
Себастьян ощутил в ней родственную душу: они оба были виновны. Но он понимал, что ей гораздо проще, чем ему, ведь она знала, что совершила. А он не знал.
Он постарался вспомнить истекающую кровью девушку и кровь на своей руке, а также смех и крик. Но это оказалось так больно, что глаза заволокло пеленой, а челюсть безвольно отвисла. Себастьян не смог ничего вспомнить. Он бросил свои попытки и, почувствовав, облегчение, решил больше никогда не думать об этом.
Себастьян принимал решение не заниматься воспоминаниями уже сотни раз и столько же раз нарушал его.
Наконец все персонажи из сказки про Битти Белину лежали в питательных ванночках. Сама Битти Белина сидела, разглядывая темную комнату и смутные очертания кукольника и идиота. Ее глаза были широко раскрыты. Она отряхивала себя, как будто была покрыта пылью, хотя ничего подобного не было.
Кукольник затушил Горн, вложил матрицы-диски в папку-идентификатор и несколько раз, соблюдая определенные интервалы, дотронулся до ольмезианской амебы, после чего та растеклась по Горну и обволокла его тонким слоем слизи, который вскоре стал совершенно незаметным. Пертос повернулся и посмотрел на кукол. Его лицо было печальным, большие глаза усталыми, как у человека, взвалившего на себя непосильную ношу.
- Мне присмотреть за ними? - спросил Себастьян.
- Да, - отозвался Пертос. - Я пойду к себе на часок. Потом будем готовиться к представлению.
Себастьян переставил свой стул поближе к куклам.
Пертос последний раз оглядел комнату и вышел, держа в руках холистианскую жемчужину. Пройдя по темному коридору в свою комнату, он опустился на постель, изнемогая от страшной усталости, как физической, так и духовной. Пертос вовсе не собирался изображать Бога-творца. Он считал себя лишь оператором устройства, изобретенного вонопо. А когда пьеса заканчивалась, необходимость снова возвращать маленькие живые существа в небытие причиняла глубокую душевную боль. Быть Богом, дающим жизнь, уже не доставляло удовольствия. Нести смерть хрупким созданиям, которые смотрели на него, зная, что с ними собираются сделать, - вот что иссушало его душу. Поэтому, когда процесс воссоздания заканчивался, на него всегда нападала депрессия, ведь рождение вело только к смерти. Стараясь успокоиться, он снова и снова перекатывал в пальцах жемчужину.
Серая поверхность этой живой драгоценности медленно отвечала на его ласку, поглощая тепло его тела, впитывая энергию, возникающую при трении камня о тончайший узор кожи на пальцах. Бледный жемчуг всасывал ее и постепенно становился белее. Он то запасал энергию, необходимую ему для поддержания жизненных функций, то возвращал ее, когда получал слишком много. Этот избыток энергии играл свою роль в странном симбиозе. Проникая сквозь нервные окончания в кончиках пальцев кукольника, он вымывал из его тела всю боль, погружая в легкий транс, в котором смешивались все ощущения, где зримое казалось запахом, а звук превращался в образ. Жемчужина наполняла его сознание неземными картинами, перенося то в самое сердце звезды, то в другие, еще более странные места, в которых она побывала за время своего долгого существования.
Прежде чем попасть в руки Пертоса, жемчужина сменила тысячи хозяев и могла воспроизвести все то, чему была свидетельницей. Она проникала в нервные волокна в мозгу Пертоса, воскрешая его грезы, проводя по всем мыслимым мирам, населенным представителями различных рас, и вместе с экипажами невообразимых космических кораблей давала возможность посещать тысячи удивительных мест.
И он принимал все это.
На какое-то время он забывал, что был своего рода Богом и что рождение всегда влечет за собой смерть.
На двух представлениях, которые они давали в первый вечер, было полно народу. В зале не оставалось ни одного свободного места. В общей сложности они продали три тысячи билетов. Зрители, сидевшие по краям, и те, что оказались в конце зала, поднимали выдвижные телескопические экраны, вмонтированные в спинки передних кресел, и через них разглядывали сцену и изумрудный занавес с почти детским восторгом.
Оркестр роботов исполнил что-то из Римского-Корсакова: сначала звенели цимбалы и зловеще грохотали барабаны, потом вступили и флейты-пикколо, возвещая, что добро и верность все-таки существуют, несмотря на первое мрачное впечатление, навеянное ударными инструментами.
Себастьян снова и снова выглядывал из-за кулис, наблюдая за богатыми зрителями в ближних рядах и испытывая то воодушевление, которое охватывало его только во время спектаклей. Если смешение стилей одежды, собранных со всей Вселенной, и могло кому-то показаться странным, то Себастьян этого не замечал. Его поражали не костюмы, а люди. Так много людей.., так близко.., и все из-за кукол, которые выступали перед ним с его помощью.
Он закрыл щель в занавесе и повернулся, чтобы взглянуть на кукол, которые, собравшись в тесный кружок, о чем-то болтали, возможно, обсуждая свои роли. Себастьяну всегда было любопытно, о чем куклы говорят друг с другом, когда они одни, но он даже представить себе не мог, что бы это могло быть. Пертос утверждал, что иногда они мечтают о побеге, хотя не могут отдаляться от Горна больше чем на тысячу ярдов, не испытывая при этом мучительной, невыносимой боли, которая все равно заставит их вернуться.
Битти Белина смотрела очень серьезно, нахмурив маленькие брови. Ее глаза сверкали, губы все время шевелились, создавая впечатление, что она произносит какие-то магические заклинания.
Внезапно она обернулась к Себастьяну, и он ощутил в своем мозгу биение ее пульса, а она была уже не Битти Белиной, а девушкой по имени Дженни. В горле у Себастьяна что-то забулькало, и он отвел взгляд, моргая глазами, из которых хлынули слезы, но так и не смог вспомнить, что же его так глубоко всколыхнуло. Вспышка в памяти погасла. Дженни? Всего лишь имя.
- Где господин Гедельхауссер? - спросила Битти Себастьяна.
Белина говорила высоким, но не звонким голосом. Он не был ни пронзительным, ни капризно- хныкающим. Вполне женский голос, какой бывает у некоторых маленьких девочек, когда они, затаив дыхание, вдруг начинают говорить как взрослые - проникновенно и убедительно.
Себастьян замахал руками, указывая неизвестно куда. Наконец ему удалось выдавить из себя:
- Там, где прожектора. Как всегда.
