Пусто оглянувшись — лишь Золотинку задев взглядом, и она ничтожную эту заминку не пропустила — Юлий отошел в сторону, ко всему безучастный.
Пока меняли петушка, на рубеж стал последний стрелок из свиты Нуты. Хотя никакого общего счета между тисовыми луками и роговыми заведено не было, стало каким-то образом очевидно, что промах Амадео, как звали замыкавшего кон стрелка, уничтожил бы впечатление от всего, что достигли до сих пор мессалонские лучники. Как если все соревнование свелось теперь к личному соперничеству Юлия и Амадео.
Его звали Амадео. Септа запомнила непривычное имя, хотя множество других, похожих, пропустила мимо ушей. В ограниченном кругу обитателей насада человек, выпадающий из узора установленных отношений, может привлечь внимание, собственно говоря, даже и неприметностью. В натуре Амадео угадывалась уравновешенность, которая Септу как будто бы задевала. Уравновешенность сродни равнодушию, а Септа, когда выказывали ей равнодушие, воспринимала такую невежливость как загадку природу. Или признак крайней, блеклой и скучной ограниченности.
Выстрел Амадео Септа ожидала без волнения — она знала, что попадет. Если стреляет, то попадет. И в самом деле, он поднял лук, не особенно приготовляясь, без ожесточения в лице прицелился — и всадил стрелу по назначению. Посмотрел вокруг, бессознательно ожидая похвалы, а когда похвалы не услышал — выстрел его не вызвал того болезненного напряжения, что выстрел Юлия, — отошел в сторону, спокойно приняв к сведению, что похвалы не будет.
К третьему кону роговых луков осталось пятеро, а тисовых — трое, Амадео и Юлий удержались. Значение каждой попытки непомерно выросло и от этого произошло нечто вроде замешательства. Распорядитель, одетый в цвета великокняжеского дома мальчик, разгоряченный ответственностью, расшаркивался там и тут, как подстегнутый кнутом кубарь.
— Не изволите ли начать, сударь? — говорил он, снимая в поклоне шапку.
— Как только это будет угодно моему высокородному сопернику, — отвечал стрелок.
Слегка придерживая на голове шапку — чтобы тотчас же сдернуть — распорядитель делал два шага в сторону. Тут его немедленно отбивали обратно, и тот же слованский лучник, спрошенный повторно, в изысканных выражениях отказывался указывать и отсылал мальчика к противнику. Эта галантная неразбериха доставляла мальчишке подлинное наслаждение — ликующий голосок выдавал его с головой. И вот — миг торжества! — пришла надобность обратиться к княжичу.
— Стреляйте, Мамлей! — сухо велел Юлий, имея в виду того лучника, с которого началось состязание в учтивости.
Увертливые повадки молодого человека отразились, кажется, и в чертах лица. Овальная, похожая на дыню голова его не имела ничего чересчур определенного, ничего такого, обо что можно было бы зацепиться: покатый лоб, сглаженный подбородок, соответствующим образом приспособленный нос и поверх всего крошечная шапочка на макушке. Мамлей поклоном выразил готовность повиноваться и стал на рубеж. Однако, приподняв полунатянутый лук, он пожаловался в сторону, что болят глаза. Немного погодя он добавил, что дрожат руки. И объявил среди взыскующей тишины, что не станет участвовать в соревновании и потому почтительно отдает и перепоручает свой выстрел княжичу Юлию, который «восхитил нас сегодня бесподобной стрельбой».
Замысел Мамлея открылся наконец во всей не оцененной прежде прелести, раздались одобрительные возгласы и плескание девичьих ладоней.
Новотор Шала тихим шелестящим голосом пересказывал Юлию эти кривляния.
— Стреляйте, Мамлей! — прикрикнул Юлий, поморщившись.
Мамлей покорно склонился и натянул лук. Хотел он попасть или нет — стрела его взвилась в воздух и бесследно свистнула, затерявшись в просторе.
Юлий притопнул, но сдержался, не зная был ли это случайный промах или подставка. Захваченные изящной игрой, придворные не понимали княжича, токовали свое, не замечая сведенных бровей, несчастного выражения в застылом, бесстрастном лишь по видимости лице. Выступивший далее стрелок с роговым луком пожаловался через переводчика на зубную боль и по этой основательной причине пустил стрелу на аршин мимо цели. Болезни множились: колотье в боку, дрожание поджилок, расслабленность членов и резь в кишках считались основательной причиной, чтобы промазать. За исчерпанием более убедительных болезней в ход пошли уже и не столь явные — общее рассеянное свербение неопределенной природы или, как было объявлено, изъязвленная душа. И вот остались опять лишь двое соперников: Амадео и Юлий.
Принимая лук, Амадео пожала плечами:
— Несчастье мое в том, — сказал он без толмача и довольно чисто, — что у меня ничего не болит. — Послышался смех. — Трудно вообразить более здорового человека. И тем обиднее будет, если промахнусь.
Он стал к рубежу среди веселого шума и рукоплесканий, не дожидаясь, пока зрители утихнут, почти не целясь, пустил стрелу — она шаркнула и потерялась в сиянии реки и неба.
— Попал! — вскричал Юлий.
— Промазал! — сокрушенно махнул рукой Амадео.
Золотинка слышала особенный шаркающий звук, как если бы стрела задела петушка, совершенно отчетливо. Так что, скорее всего, правы были и тот и другой.
— Хорошо! — сказал Юлий, вполне овладев собой. — Если вы промазали нарочно, то стыдно будет вам, а не мне.
Так же небрежно, не целясь, но с ожесточением в лице он резко вскинул лук — с гулким, повреждающим слух стуком стрела начисто сшибла петушка. В первое мгновение это показалось недоразумением — немыслимо было поразить цель с такой небрежностью. Потом вознесся восторженный гомон.
Возбужденная не меньше других, поднялась Нута. Двойной престол ее сдвинули и развернули к корме, чтобы можно было наблюдать состязание. Она держала венец — победителю.
— Подождите! — хмурился Юлий, подняв руку. И так стоял, пока не заставил себя слушать. — Подождите. Я не признаю такой победы.
— Вы признаете поражение? — осведомился Рукосил, стоявший ближе к престолу.
Высокомерный взгляд его, скользнув по лицам, ничтожным только мгновением зацепил Золотинку, но она поняла — это было продолжение того же совсем не оставленного и не забытого спора. Глянул и Юлий, едва только Новотор перевел ему язвительное замечание конюшего, — сами того не сознавая, Юлий и Рукосил как будто бы обращались к Золотинке, имея ее свидетелем, призывая ее слышать и видеть.
— Ни поражения, ни победы! — заявил Юлий. — Но если есть среди вас истинный боец, твердая рука и верный глаз, который не поступится честью, я готов вступить с ним в соревнование до первого промаха.
— Это я. Я тот боец! — обронил Рукосил, выступая вперед. Он был одет в белое с ног до головы без единого пятнышка и упрека. — Я не могу не принять вызов, который заключает предположение, что здесь, в благородном собрании, нет людей чести. Я выступаю за честь знати и дворянства.
Послышался ропот одобрения. И тут Золотинка почувствовала, что Юлий обречен. Против такого соперника ему не постоять. Это урок, который нарочно дает ей Рукосил, потому что… потому что… Почему, она не могла еще до конца понять, да и не время было разбираться.
И совсем неожиданно раздался голосок Нуты. Сгоряча она говорила по-словански и хотя безбожно коверкала слова, все поняли:
— Я закрывать состязание. Хватит. Победители два. Два будет победители. Княжич Юлий и мой воевода Амадео. Я награждаю оба. — Прохваченный возбуждением голосок изменил Нуте и она обратилась к сестре с новой, жалобной интонацией уже по-мессалонски: — Ведь правда же, Септа, скажи! Верно? Победителей будет двое. Хватит состязаний. Не хочу, чтобы они попадали.
Удивленная и еще больше тронутая этим живым чувством, Золотинка не сразу заговорила.
— Ах нет, моя милая принцесса, — сказала она с виноватой усмешкой. — Двух победителей, что поделаешь, не бывает.
Юлий бесстрастно кивнул, он и думать не думал отказываться от соперничества. Только глянул на Золотинку искоса — без выражения, отчужденно. А Рукосил наградил ее насмешливым, даже глумливым
