неожиданно для себя провалившись, — ухнула в мокрую бездну, растопырив руки, как боязливый ныряльщик, и шумно плеснула. Над головой сверкнула стрела.
С дорожной сумкой не поплывешь — оказавшись в реке, Золотинка сбросила сгоряча сумку и заботилась выдержать под водой подольше, чтобы ладья уходила, с каждым мгновением увеличивая разделявшее их расстояние. Едва вынырнув и глотнув воздуха, она снова погрузилась и взяла направление к берегу, а ладья, как можно было заметить, набрала ход и удалилась уже на полный полет стрелы.
Моряки не преследовали ведьму, полагая, очевидно, что она не вынырнет. Но ничто не мешало им передумать, и поэтому Золотинка, как ни мешала ей сумка, стремилась поскорей к берегу.
На суше она отдышалась чуть жива и достала хотенчик. Волшебная рогулька рванула шнур, указывая на пропадающую в пасмурном мареве ладью. Хотенчик не изменил себе, это Золотинка дала маху, не рассчитав наперед последствий своей горячности.
Осталось только попытать ногой воду, чтобы убедиться, что река больше ее не держит — просто вода, а не мягкое покрывало. Было и прошло, без спросу явившись и исчезнув без прощания. И что теперь пожимать плечами и чесать затылок?! Весть о происшествии разнесется по всей реке, ославив Золотинку ведьмой. Едва ли это поможет ей выручить Тучку. Проведает и Рукосил.
Раздевшись и хорошенько отжав одежду, Золотинка, однако, начала склоняться к мысли, что дело, может статься, не так безнадежно, как это представляется в ту унылую пору, когда с тебя ручьями течет, карманы полны воды и плывут по реке твои яблоки. Помнит ли Рукосил, что Тучка на «Фазане», это еще вопрос. И кто может знать, зачем эта полоумная девка гналась за ладьей по тверди речных вод? Кому какое дело, в конце концов? Бежала и бежала. Может, перекусать всех хотела. Главное, чтобы они не вспомнили Тучку.
А ведь «Фазан», несомненно, идет в столицу. И тут надобно принять в расчет, что делается сейчас в столице. С той поры, как Золотинка оставила княжеский караван, прошел месяц, если не больше, — при самом неспешном ходе суда достигли Толпеня. Юлий и Нута уж повенчались, и свадебные торжества в разгаре. Толпы ряженых переполняют улицы, как тут не затеряться в праздничной круговерти? Среди всех этих личин и харь, кто глянет в Золотинкины карие глаза, чтобы удивиться и замереть?.. Разве что Юлий, которого уж никто не пустит на этот раз выносить помои. Найдется кому за ним присмотреть. С этой стороны Золотинка совершенно ограждена. А вот гребцам «Фазана» по случая торжества какое-нибудь послабление и выйдет. И кто знает, как это все тогда обернется.
Золотинка пересчитала деньги: семнадцать полновесных червонцев, сколько-то там серебра и четыре дорогих перстня с камнями, эти тоже в сотню червонцев станут. Немалое богатство, если распорядится с умом. Главное только не глупить. Сначала умом пораскинуть, а потом на рожон лезть, уговаривала себя Золотинка, подрагивая в кустах среди развешенных для просушки одежд. Голышом, яблоко в зубах, и в руках золото.
Небо все больше хмурилось, несколько раз усиливался дождик и пришлось-таки натягивать на себя мокрые и холодные шаровары, порядком потрепанные за последний месяц; от волглой рубашки пробирал озноб. Золотинка решила идти вверх по бечевнику, нигде не останавливаясь, пока не согреется.
Бечевник — это была набитая вдоль уреза воды тропа, по которой волочились бурлаки. Правда, тропа то и дело терялась, вовсе как будто бы исчезая, — в этих местах не больно то много ходили волоком. Купцы сбивались ватагами в караваны и все больше на веслах и парусах, чтобы уйти от разбойничьих стругов. Проплывет караван судов в тридцать и пусто на реке, что вымело.
Все ж таки Золотинка оглядывалась: нет людей — страшно, а люди появятся — тоже боязно. Не менее того остерегалась Золотинка сорок и ворон, но племя соглядатаев, как вымерло. Пусто было и бесприютно под низким косматым небом.
Уже после полудня, должно быть, Золотинка высмотрела на серой, забрызганной дождем реке нечто вроде притопленного мешка… В душе похолодело и в следующий миг уж стало понятно, что это мертвец, плывущий лицом кверху. Перерезанное ремнем тело вздулось в одеждах, а в груди торчала, словно былинка, стрела.
Эге! Подумала себе Золотинка и смолкла. Дальше и думать-то было нечего.
Скоро она приметила другой труп, прибитый течением к берегу. А час спустя еще один раздувшийся мертвец попался ей в воде между камней. Бородатый, с полыми глазницами, синим, изъеденным лицом человек этот был зарублен в голову. Разваленный череп зиял чисто промытой костью, и там, внутри, хозяйничала всякая охочая до падали живность: рачки и блошки. Кожаную, обитую ржавыми бляхами куртку покрывал налет зелени в мелких пузырях пены. Пустые ножны забиты песком.
Да, эти люди погибли все в одно время — неделю или две назад. И судя по тому, как далеко разбросала их река, счет убитым нужно было вести не десятками, а сотнями. Золотинка припомнила, что тот, второй утопленник, возле которого она не задерживалась, был мессалон. Воин из свиты принцессы Нуты, на это указывали остатки снаряжения и короткая кольчуга; он, видно, пытался ее стянуть, когда ушел под воду.
Золотинка качала на ходу головой, вздыхала и часто озиралась, наконец, она остановилась, чтобы свериться с хотенчиком: этот-то что скажет? Увы, хотенчик не много ей мог сказать, острый конец рогульки показывал вверх по течению, откуда приплыли трупы. И он как будто не рвался в эти гибельные места — поводок заметно ослаб.
Река пустовала. Низменный берег на той стороне едва виднелся сквозь дождливый туман. Где-то там, среди болотистых лугов и лесов вилось второе русло Белой, известное под особым именем Аксунка. Там, в путанице петляющих стариц, среди проток и озер, в камышовых дебрях без следа растворялись целые орды сечевиков. И где-то в эти краях, сказывают, сечевая скарбница: камышовые топи, где прячут они золото. Хорошо прячут: ни судов, ни людей не видно, ни дымка, ни какого жалкого балагана. Безлюдно и дико до крайних пределов земли.
Два раза, правда, Золотинка примечала лодку, но тогда она и сама таилась, не имея возможности определить, что за люди. И только к вечеру в пасмурных стылых сумерках заметила впереди огонь.
Стало совсем темно, когда, не слышно ступая в мокрой траве от куста к другому, теряясь в долгих, размытых туманом тенях, Золотинка различила озаренные багровым светом лица. У заснувшей черной воды отчетливо разносились звуки: звяканье посуды, слова и кашель. В противоречии со слишком буйным огнем неспешная беседа текла смиренно и тихо. Словно люди оглядывались через плечо при громком и резком слове.
Путешественники толковали «сколько народу зря извели» и соглашались, что «страсть» и «гибель». К не задорным, не шумным купцам или рыбакам — кто они там были — следовало, наверное, выйти, но Золотинка порядком отвыкла от человеческого общества, а после жестокого опыта с моряками, робела, не зная, за кого ее примут и за кого себя выдавать. Выбилась она из наезженной колеи, безнадежно выбилась и смутно представляла теперь свое место среди людей.
— Да чего их боятся, жмуров. — Разговор у костра был соответствующий — о покойниках, и тот, что завел речь, повысил голос, словно испытывал потребность раздвинуть подступавший со всех сторон мрак. Но отвечали ему негромко, с известной почтительностью к тайнам ночи, примирительно отвечали.
— Нет! — настаивал тот, — от судьбы все одно не уйдешь!
Золотинка должна была подкрасться ближе, чтобы разговор их стал вполне внятен.
— … Роковой…и три раза повторяет: есть рок — человека нет!
— Как?
Что-то тут Золотинка не разобрала, но зато при ярко занявшемся пламени смогла рассмотреть человека, который повествовал: круглое лицо его обрамляла круглая же борода. Тот, что сидел спиной, завернувшись в плащ, отбрасывал в сторону Золотинки чудовищной длины тень. Еще один лежал, в свете костра ярко горели подметки сапог. Четвертый терялся в сумраке на границе света. Оглянувшись туда, на треск сучьев, бородатый продолжал:
— Ясное дело, ребята хватают за руки: не лезь, стоеросовая ты голова! У тебя трое детей есть просят. Нет: ребята, я искупаюсь! Черт там в реке не черт — искупаюсь, мочи нет жарко. Да мы тебя из ведра окатим, в воду только не лезь! Ну, зачерпнули в реке, как водится, и только его окатили… — Возвращавшийся с хворостом остановился. — Дернулся он, родимый, захрипел, зубы вот так вот оскалил и хлоп на палубу! Мертвый! Мы поднимать — мертвее вот… этого полена мертвее.
