лиловый стяг наследника: святой Черес взнуздывает змея.
Золотинка опустилась на бочку в намерении сесть, но неистового рева не выдержала — снова встала, чтобы видеть. Толпа выстраивалась проходом, над головами сверкали мечи и сабли. Оттеснив ближайшую свиту Юлия, бритоголовые сечевики в долгих расшитых кафтанах подхватили княжича на руки и понесли под восторженные вопли войска.
Наконец Золотинка села, скрестила ноги и даже руки сцепила, но все равно продолжала дрожать.
А сечевики взялись скидывать кафтаны — шитый бархат и атлас — застелили бочку, а потом, раззадорившись, и вовсе забросали ее доверху, так что сделалось нечто вроде разноцветного курганчика. На это возвышение и посадили Юлия, наряженного не в пример сечевикам весьма тускло: черный полукафтан с перехватом и черная плоская шапочка, украшенная только поверженным вниз пером. На бледном лбу княжича разметались волосы, да и взгляд, казалось, был такой же непричесанный — дикий.
Старшина круга, тоже оставшийся без кафтана, в одной рубашке, опустился перед Юлием на колени. Курносый с хитроватым мужицким лицом человек, бритоголовый, как все сечевики, но без чубчика — там, где у более молодых и благообразных его товарищей произрастало это единственное, кроме усов, украшение, у старшины блестела естественная лысина. Левое ухо, и без того большое, оттягивала крупная серьга.
В почтительных и многословных выражениях старшина от имени войска просил «великого князя и великого государя Юлия» принять на себя суд и расправу. Юлий обернулся, отыскивая среди приближенных своего толмача Новотора Шалу. Потом живо соскользнул с курганчика из кафтанов и принял учителя под руку, чтобы усадить. Тогда и сечевики засуетились, покрыли для Новотора еще одну бочку. Исхудалый старик в долгополой рясе, которая болталась на нем, едва обозначая тело, не без труда вскарабкался на неудобное сидение. И Юлий, ощущая, вероятно, необходимость оказывать старику поддержку, остался у него за спиной. Некоторое время они тихо переговаривались между собой, а старшина, не вставая с колен, ожидал ответа.
Суховатый и болезненно слабый голос Новотора слышался плохо, гомон на задах толпы затих. Новотор объявил, что наследник престола Юлий благодарит войско за любовь и благие чувства. Что наследник, тем не менее, напоминает войску: законный государь в стране — Любомир Третий, и Юлий, почтительный сын, не считает возможным принять престол при живом отце. И что наследник скорбит о развязанной в стране междоусобице, потому что высшее благо есть равновесие, а всякое нарушение равновесия ведет ко злу. И что наследник следует путем долга и почитает за благо недеяние, как отказ от насильственного сопротивления злу и стремление сохранить мировое равновесие. И что наследник, разумеется, не может принять на себя суд и расправу над обвиненной в злокозненном ведовстве девушкой. Он сомневается и в том, что право на суд и расправу имеет войсковой круг, но не считает возможным препятствовать кругу в его действиях и деяниях, которые круг полагает благом по праву давности.
Золотинка покосилась на развешенные у нее за спиной парами дохлые, словно ощипанные, ступни повешенных.
…И что наследник Юлий пришел сюда, чтобы призвать круг к милосердию и недеянию.
Казалось — невозможно было этого не заметить! — что старик, изнемогая голосом, говорил дольше того, что изложил ему по-тарабарски Юлий. Однако княжич не выказывал толмачу недоверия и, видимо, во всем на него полагался.
Когда Новотор замолк, старшина поднялся с затекших колен и отвечал от имени войска зычным и важным голосом, что сечевики верные великому государю, сложат свои головы под знаменами Юлия. И что невозможно то в ум взять, чтобы такой прекрасный и мудрый государь, как Любомир, обабился до такой степени, чтобы во всем уступил ведомой колдунье Милице. И что оная колдунья давно подменила государя куклой, а кукле сечевики служить не будут. И что великому государю Юлию Первому слава!
— Ура! — дружно взревело войско, сечевики и княжьи ратники без разбора — словно услышали только что из уст наследника и во всем согласного с ним старшины вдохновляющий призыв к ратным трудам.
И как было не поверить, что за взаимными учтивостями и ликованием они и вовсе забудут Золотинку! Увы, мужиковатый старшина, как рачительный хозяин, твердо помнил, что у него на возу. И коли привез на торжище — вываливай! Некоторый час еще при сочувственном внимании круга он толковал про «завещанные отцами и дедами» вольности сечевиков и заключил, наконец, тем, что праотцы велели своим измельчавшим потомкам повесить Золотинку еще до захода солнца.
Прикорнув на бочке, девушка едва перемогалась: в затылке ломило, она покусывала губы и потряхивала отяжелевшей головой, не удерживаясь порой и от стонов, — охрана подозрительно на нее косилась. И однако, несмотря на притупляющее томление в теле, душевный озноб и лихорадка уже не отпускали ее.
Старшина повернулся к Золотинке.
— И ты, девица, именующая себя принцессой Септой, — заговорил он с подъемом, — защищайся, если можешь. Войсковой круг поручил мне сказать тебе твои вины. А вины твои такие, что ты, девица, именующая себя принцессой Септой, стакався с ведомой колдуньей Милицей умышляла злокозненное ведовство против великого князя Юлия и всего правоверного войска.
— Можно отвечать? — спросила Золотинка, поморщившись.
— Нельзя! — сухо возразил старшина. Снова обратился он к кругу: — И каждый, кто свидетельствует, пусть свидетельствует, не беря греха на душу, по всей божьей правде, отеческим заветам и своей чести.
Старшина поклонился кругу на все четыре стороны. Всюду были суровые и раздумчивые лица. Круг молчал.
— Я свидетельствую! — воскликнул вдруг Новотор Шала к немалому удивлению Золотинки. Скоро обнаружилось, однако, что свидетельствует не самый толмач, а Юлий.
Княжич поманил слугу в желто-зеленом наряде и принял у него обвислую сумку. Там оказалась цепь, увесистые с виды кандалы, которые Юлий и бросил, уронил перед собой наземь.
— Вот! — продолжал Новотор от имени Юлия. — Какой-нибудь час назад эта штуковина влетела ко мне в окно и с маху стукнула в лоб.
Невнятный ропот раскатился в толпе. Кто стоял ближе, мог видеть прикрытую разметавшейся прядью волос отметину на княжеском лбу — порядочную шишку и синяк. Неясно было только как череп-то уцелел при таком столкновении — с маху!
— Есть ли связь между возвращением бежавшей было принцессы и этим происшествием, я не знаю. Пусть принцесса отвечает, если что имеет сказать.
А цепь — это все видели! — слегка погромыхивала, подергивалась, как живая, и приподнималась. Сминая границы круга, люди тянулись смотреть, старшина мешкал, не решаясь поднять зловещий предмет, чтобы показать его народу.
Вдруг Золотинка сообразила, что тут такое, она невольно хмыкнула и тронула в растерянности макушку: это был закованный в кандалы хотенчик! Вот кто прочувственно припечатал княжича по лбу — с приветом от Золотинки! Видно, Юлий перехватил хотенчика, а тот, побывав у него в руках начал вырываться… И княжичу ничего лучшего на ум не взошло, как посадить свое собственное желание на цепь! Вот как оно вышло.
Понадобились новые разъяснения Юлия, чтобы и старшина понял, что речь идет о замотанной в цепь рогульке, а не о самих кандалах, которые вовсе никуда не летали. Призвавши на помощь товарищей, с немалыми предосторожностями он поднял рогульку над собой, придерживая и цепь. Люди притихли. А те три молодца, что сторожили Золотинку, не сводили с нее глаз: не укрылись от них и волнение девушки, и смешок ее, и смущение. Повернулся к Золотинке и старшина: что скажет на это принцесса Септа? Посмеет ли она утверждать, что не имеет никакого отношения к чародейному нападению на великого государя Юлия?
— Нет, что ж отрицать, отрицать не буду, — пролепетала Золотинка при зловещем внимании всего круга.
Старшина хмыкнул, показывая, что иного ответа трудно было и ожидать, и разом с тем каким-то необъяснимым образом подчеркивая одновременно, что самое признание было получено лишь благодаря
