— Вот моя пуля! — тыкал пальцем в белую полоску мишени один гренадер.
— Ты, брат, ловок только ружейные приемы отхватывать, а в стрельбе еще слаб! Твоя вон где! — садясь, хлопнул по земле капрал.
Все рассмеялись, рассаживаясь на выжженной, желтой и жесткой траве.
— На такой травке-муравке не разлежишься!
— Да, здешнее сенцо не возьмешь в руки: пальцы сразу наколешь.
— И скажи, как только его скотина ест?
— Верблюд жрет за милую душу. У него язык и губы жесткие, ему хоть бы что: бурьян так бурьян!
— Верблюд скотина особая. У него все иное. И ревет он ровно дитя, и зрак не такой, как, скажем, у коня.
— У коня зрак веселый. Конь человека любит. А энтот горбатый черт смотрит на тебя, как на недруга, с презрением.
— Братцы, а я вчерась видал, как в деревне вола подковывали.
— Да ну?
— Ей-богу! Связали сердешному ноги, опрокинули на спину. И лежит вол — ноги кверху…
— И на сколько же подков ковали?
— На восемь.
— Чтоб ему по горам способнее было ходить…
Офицеры — командир роты, капитан и восемнадцатилетний голубоглазый подпоручик — стояли вместе с подполковником, сняв гренадерки.
— Ну как, Павел Андреевич, привыкаете? — спросил Кутузов у своего любимца подпоручика Резвого, который недавно прибыл в армию.
— Привыкаю, господин подполковник.
— С ним вчера приключение случилось, — улыбнулся капитан.
— Какое?
— Да что там!.. — покраснел подпоручик.
Кутузов весело смотрел на обоих.
— Расскажите, расскажите!
— Наш Ахметка, что поставляет барашков, позвал подпоручика в гости… — начал капитан.
— И вовсе не в гости. Я хотел купить у него медный кунган.
— Ну и что же?
— Я вошел в хату, а в углу — две молодые татарки стоят. Без покрывал. Увидели меня, прижались друг к дружке и скорее платком завесились. Держат перед глазами платочек и из-под него выглядывают. А тут старуха — как вскочит в хату, как закричит на девушек. Накинула на обеих покрывало и потащила вон…
— И вот теперь наш Павел Андреевич влюбился… Хочет идти второй кунган торговать, — шутил капитан.
— Да полноте вам, Иван Егорович!
Подполковник улыбаясь смотрел на покрасневшего подпоручика.
— И что же это наш Брусков замешкался? Пора бы уж!.. — переменил разговор Кутузов.
Он оглянулся на белевшие в степи палатки лагеря. По пыльной дороге тащилась одна длинная татарская мажара, запряженная буйволами. Ее громадные, неуклюжие колеса раздражающе, немилосердно визжали. Татары не мазали своих телег, говоря, что только плохой человек въезжает в деревню потихоньку… И вдруг, перебивая отвратительный визг мажары, из лагеря донесся призывный звук генерал- марша: тревога, поход! Подполковник Кутузов оживился.
Генерал-аншеф Василий Михайлович Долгоруков был хлебосольный московский барин и меньше всего полководец. Это не Румянцов и не Суворов. От тех можно всего ждать: подымут и среди ночи только затем, чтобы приучить войска к ночным походам. А Долгоруков воюет по старинке. Значит, тревога не для пробы, а на самом деле.
— Становись! — крикнул Кутузов.
Рота мигом построилась.
— Бегом! — скомандовал подполковник и первым легко побежал к лагерю, который уже весь пришел в движение.
Тревога была основательной. Генерал-аншеф Долгоруков получил неприятное известие: турецкий сераскир-паша Гаджи-Али-бей высадил у Алушты с кораблей большой десант в пятьдесят тысяч человек.
Турки подняли восстание татар. Надо было поскорее уничтожить десант, чтобы восстание не распространялось по всему Крыму.
Саиб-Гирей оказался предателем. Он помогал туркам высаживаться и сразу же арестовал и передал туркам русского резидента — статского советника Веселицкого.
— Как волка ни корми, он в лес глядит!
— Да. Сказывают, турки уже высаживались в течение целой недели.
— Я-то смотрю, чего это татары разносились. Бывало, тащатся на осликах в арбе, а то все сигают верхами, — обсуждали новость офицеры.
К полудню 18 июля 1774 года от лагеря остались только следы, где стояли палатки и были коновязи кавалерии. Долгоруков со всеми своими силами — девятью батальонами пехоты и двумя конными полками — скорым маршем двинулся к Алуште, где, по слухам, сильно укрепился Гаджи-Али-бей.
Дорога сначала не представляла трудностей: шли глубокой степной балкой. Наверху осталась скудная, каменистая, выжженная солнцем степь. А здесь зеленели деревья и к дороге подбегали кусты орешника, кизила, жасмина.
Иногда через балку переливался тоненькой серебряной струйкой небольшой ручеек и исчезал где-то в кустах.
Гор еще не было.
Далеко на горизонте синел Чатырдаг, похожий на гигантский стол. Но с боков долину сжимали степные обрывы, кое-где отвесные, как стена.
Идти было все-таки легче, нежели по открытой, голой степи, дышавшей зноем.
Так прошли около двадцати верст. День клонился к вечеру. И вдруг шедшие в авангарде московские гренадеры Кутузова увидали, что степная балка кончается и дорогу сжимают горы.
— И скажи, кто понастроил этакие горы? — подымая вверх головы, удивлялись солдаты.
— Да, без них шли бы свободнее!
— Кабы туда взобраться, все легче было бы…
— А ты еще попробуй взобраться, тогда и говори! — усмехались старики.
Двигаться ночью по горам было во всех отношениях трудно и неудобно.
— Стой! — скомандовал Кутузов.
И мгновенно, от одного конца походной колонны до другого, пронеслось это: 'Стой!'
Люди и лошади, уставшие за день, остановились с удовольствием.
Подполковник Кутузов поехал к генерал-аншефу Долгорукову, который следовал в середине колонны.
Командующий армией согласился с мнением подполковника Кутузова и приказал становиться на ночлег.
В свежем вечернем воздухе особенно четко звучали людские голоса, ржание коней.
Уже трещали под топорами кусты, которые рубили для костров, и звенели ведрами разыскивающие воду артельные старосты, готовясь варить кашу. А некоторые солдаты, измученные целодневным походом, не дожидались ужина и укладывались тут же, у своей ружейной пирамиды или у лафета пушки под густым южным небом.
Темнота все сгущалась и все плотнее накрывала балку, смешивая гренадер и мушкатер, карабинеров и гусар. И в этой темноте еще ярче становились огни весело горевших костров.
