В восьмом часу утра Кутузов, не заснувший в эту ночь ни на секунду, помрачневший и особенно молчаливый, подъехал к Дорогомиловской заставе. Сегодня он был верхом, а не в коляске.
— А день-то, день какой, словно летом! — восхищался Кудашев.
День начинался ясный, отменный.
Улицы были загромождены войсками, обозами, пушками. Армия шла в одной колонне, потому что через Москву-реку был один старый деревянный мост. Он в первый же час не выдержал тяжести и подломился. Его спешно чинили. А часть кавалерии и Московское ополчение пошли вброд. Кутузов остановился: проехать было невозможно. Уезжавшие и уходившие москвичи сразу узнали светлейшего.
— Батюшка, ваше сиятельство, как же так? Неужто погибла Расея? — протягивала к нему руки какая-то женщина.
— Ежели Москва не устояла, то и Расее не устоять! — мрачно сказал рыжебородый мещанин.
— Седой головой своей ручаюсь: неприятель погибнет в Москве! — убежденно ответил Кутузов.
Народ молчал, думая свое. Один главнокомандующий уже ручался вот так же головой, что не допустит в Москву врага, а теперь другой обещает, клянется…
— Кто из вас хорошо знает Москву? — обернулся Михаил Илларионович к свите.
— Я, ваше сиятельство, — ответил Сашка Голицын.
— Проведи меня, голубчик, да так, чтобы побыстрее и где бы поменьше народу! — попросил главнокомандующий.
Как он ни был убежден, что поступает совершенно правильно, но все-таки чувствовал себя неловко. Было стыдно смотреть в глаза не только жителям Москвы, но и солдатам. Полки сегодня встречали главнокомандующего без воодушевления, молча — не так, как всегда. Солдаты не могли понять всего положения, а видели, что Кутузов отдает Белокаменную врагу.
Голицын проехал с Михаилом Илларионовичем от Арбатских ворот вдоль бульваров к Яузскому мосту. Здесь встречные попадались редко.
У Яузского моста была свалка. Бегущие из столицы запрудили улицу, войска не могли из-за них взойти на мост.
У моста Михаил Илларионович увидел знакомую фигуру Ростопчина в треуголке и парадном сюртуке с эполетами. Он колотил нагайкой ремесленников, 'рядчиков', крепостных, запрудивших улицу и въезд на мост, колотил тех, кому писал свои 'афишки'.
'Обещал вести народ на 'Три горы' сражаться за Москву, а сам улепетывает', — подумал Кутузов.
Увидев Кутузова, Ростопчин подъехал к нему. Лицо 'сумасшедшего Федьки' исказилось злобой и презрительной гримасой.
— Вот плоды ваших тактических и стратегических успехов! — истерически выкрикнул он по- французски.
— Прикажите очистить мост для прохода войск! — по-русски, спокойно, но твердо, по-начальнически, сказал Кутузов и глянул на Ростопчина одним зрячим глазом.
Ростопчин, мешая французские и русские проклятия, кинулся к мосту. Нагайка Ростопчина заходила по спинам спасавшихся от врага москвичей пуще прежнего.
Белый спокойный 'мекленбуржец' Кутузова ступил на Яузский мост.
За главнокомандующим двинулись полки.
Кто хочет быть с Вами, тому нужно иметь две жизни: одну — свою, другую — в запасе.
Командующий арьергардом генерал Милорадович стоял с адъютантами у Поклонной горы, где был его правый фланг. Левый примыкал к Воробьевым горам.
Милорадовичу предстояла труднейшая задача: подольше задержать армию Наполеона, чтобы дать возможность войскам и обозам выйти из Москвы.
Был полдень. Сентябрьское солнце грело совсем по-летнему.
Ординарец, посланный в Москву узнать, как проходят через столицу войска, сказал, что за Дорогомиловской заставой улицы еще забиты артиллерией и обозами.
— Придется завязать дело, или, как написал вчера Ермолов: 'Почтить видом сражения древние стены Москвы'. Фокусник Алексей Петрович! Ишь какие красоты подпустил. Чистый Макиавелли!
Вчера это ермоловское выражение взорвало Милорадовича. В первую минуту он готов был ехать к Михаилу Илларионовичу и отказаться от командования арьергардом, но потом лег спать, а наутро раздражение улеглось.
— Французы обходят нас, ваше высокопревосходительство. Пока мы будем сражаться, Поняковский раньше нас придет в Москву, — говорил его штабной полковник Потемкин.
— А что будет с нашей артиллерией и обозами? — спросил кто-то из штабных.
Милорадович молчал, щурился, что-то обдумывая.
— Ну, бог мой! (Это было любимое присловье Милорадовича, вроде как у Суворова — 'помилуй бог!') Дайте мне офицера, свободно говорящего по-французски, — обратился он к своему штабу. — И не рохлю, а бойкого! Кого-нибудь из лейб-гусаров, чтоб понаряднее!
Через минуту к нему лихо подскакал безусый, светлоглазый штаб-ротмистр лейб-гвардии гусарского полка в своем нарядном красном доломане и ментике с желтыми шнурами. Он имел вид лихого рубаки. Черный кивер был надет набекрень, молодое лицо смотрело с задором.
— Ваше высокопревосходительство, штаб-ротмистр Акинфов по вашему приказанию явился! — доложил он.
— Говорите по-французски? — спросил Милорадович, оглядывая Акинфова.
— С детства, ваше высокопревосходительство!
— Вот вам письмо его сиятельства к маршалу Бертье, — сказал Милорадович, подавая Акинфову большой конверт. — Письмо подписано дежурным генералом Кайсаровым. Мы поручаем великодушному попечению французов девять тысяч раненых и больных, оставшихся в Москве. Передайте это письмо лично неаполитанскому королю. Приветствуйте его величество от моего имени и скажите: если французы хотят занять Москву в неприкосновенном виде, то пусть дадут нам время спокойно пройти через город. В противном случае генерал Милорадович будет драться в Москве за каждый дом, за каждый переулок и оставит вам, скажите, одни развалины! — Милорадович махнул рукой, точно рубил по воздуху.
— Ваше высокопревосходительство, так говорить с французами не годилось бы, — негромко заметил полковник Потемкин.
Милорадович вспыхнул.
— Это мое дело! Ваше дело — умирать, мое — приказывать, как нахожу нужным! — отрезал он и продолжал говорить Акинфову: — Не торопитесь, ротмистр, старайтесь, ну, бог мой, погостить у французов подольше. Не забудьте взять трубача, а то вас подстрелят их ведеты[49]. Вон возьмите трубача у драгун, — оглянулся Милорадович. — Эй, трубач, ко мне!
Трубач Черниговского драгунского полка, усатый унтер, подскочил к командующему.
— Поедешь с их благородием.
— Слушаюсь!
— Так помните, ротмистр: туда — стрелой, оттуда черепахой.
Акинфов поднял коня в галоп и помчался.
Трубач не отставал от штаб-ротмистра.
— Ваше благородие, мы куда? — спросил трубач, видя, что Акинфов направился на запад.
— К французам! — весело ответил Акинфов.
— А куда поедем, ваше благородие?
— К авангарду, конечно.
