— К какому — переднему аль заднему?
(Акинфов знал, что солдаты всегда спрашивают так.)
— Разумеется, к переднему! Эй, станичники, не стреляй! Погоди! — крикнул Акинфов казакам, которые лениво перестреливались с французскими постами.
Казаки прекратили перестрелку. К Акинфову подъехал сотник:
— Как далеко собрались?
— Мы едем для переговоров с французами. Прикажите, сотник, своим ребятам не стрелять.
— Хорошо, поезжайте. Час добрый!
Акинфов и трубач поскакали вперед. Французские пули тонко пели вокруг.
Впереди показались зеленые доломаны конных егерей. Часть из них перестреливалась с казаками, а часть занималась более приятным делом: копала на поле картошку.
Звонко запела драгунская труба. Акинфов и трубач стояли и ждали. Конноегеря передавали друг другу о том, что приехали парламентеры.
Через некоторое время к Акинфову подъехал усатый полковник.
— С какими вестями, мой молодой друг? — приветливо спросил француз.
— С письмом от его сиятельства графа Кутузова к неаполитанскому королю.
Услышав слово 'Кутузов', полковник просиял:
— Что, мир?
— Все может быть, господин полковник.
— Ну, что же, поедем. Его величество вон там, в том замке, — сказал полковник, указывая на группу деревьев, за которыми стоял загородный дом.
'Чей же это загородный дом? — соображал Акинфов. — Свечиных или Тутолминых?'
Они поскакали к 'замку'. На полях виднелись группы войск. Пять кавалерийских полков стояли 'эн- ашикье'[50].
Акинфов подметил: посадка людей хороша, обмундирование сносное, но кони плохи — худы.
Перед строем кавалерийских полков разъезжал остроносый генерал в темно-коричневом не первой свежести мундире, с непомерно длинными волосами, выбивавшимися из-под выцветшей треуголки. Увидев Акинфова и полковника, генерал поехал им навстречу. Полковник конноегерей снял шляпу, доложил остроносому генералу.
Генерал махнул головой:
— Поезжайте к королю.
— Это генерал Себастиани, — объяснил полковник. Они поскакали дальше.
На поле располагалась пехота.
— Смотрите, господа, русский!
— Предлагают мир?
— Пусть поест нашего супу! — кричали солдаты.
Акинфов еще издалека увидал цветистого, яркого Мюрата. Он ехал из 'замка' в окружении многочисленной блестящей свиты штабных офицеров, молодых адъютантов, ординарцев. Увидев Акинфова и полковника, Мюрат и его приближенные оживились.
Акинфов, полковник и трубач подскакали к Мюрату и остановились. Акинфов, козыряя, подал неаполитанскому королю пакет.
Мюрат приподнял свою вышитую золотом и украшенную дорогими страусовыми перьями шляпу, коротко приказал свите остаться на месте, а сам отъехал с Акинфовым на несколько шагов в сторону.
Он положил руку, всю унизанную дорогими перстнями, на шею гнедого Акинфова — Баяна.
— Что скажете, милый капитан? — улыбаясь белыми зубами, спросил неаполитанский король.
Акинфов передал просьбу Кутузова и слова Милорадовича.
Мюрат вскрыл конверт, прочел.
— Напрасно, мой капитан, поручать раненых нашему великодушию: пленный для француза уже не враг!
— И для русских тоже, ваше величество.
— Вне битвы француз не любит иметь врагов!
Заключить перемирие Мюрат сначала отказался: он вспомнил, как Наполеон корил его за перемирие в 1805 году.
— Не в моей власти остановить движение великой армии. Я должен спросить разрешения у императора, — ответил Мюрат.
— Я готов ждать, ваше величество, когда вы получите ответ, — сказал Акинфов.
Мюрат колебался. С одной стороны, было заманчиво получить такой город неповрежденным, а с другой — немного рискованно: как этот шаг примет Наполеон? Но всегдашняя самонадеянность, заносчивая самоуверенность и наглость одолели.
— Верьте, мой капитан, я так хочу сохранить древний город! Пожалуй, я рискну на следующее: я пойду так медленно, как это угодно генералу Милорадовичу, но с одним условием: Москва будет занята сегодня же, — сказал Мюрат.
— Генерал Милорадович, конечно, будет согласен, — уверил Акинфов.
Мюрат послал адъютанта в передовую цепь сказать, чтоб не шли дальше и прекратили перестрелку.
— Вы хорошо знаете Москву? — спросил у Акинфова Мюрат.
— Я природный москвич.
— Прошу уговорить жителей оставаться спокойно. Мы не только не сделаем им вреда, но не возьмем малейшей контрибуции. Будем заботиться о безопасности. Скажите, где граф Ростопчин?
— Я был постоянно в арьергарде и потому не знаю…
— А где император Александр и великий князь Константин?
'Если я скажу, что они в Петербурге, то вдруг Наполеон пошлет туда Особый корпус?' — подумал Акинфов и сказал:
— Ваше величество, я слишком мал для того, чтобы знать.
— Я уважаю императора Александра и очень дружен с великим князем Константином. Жалею, что вынужден воевать с ними. Скажите, много ли у вас потерь в полку?
— Мы каждый день в деле, ваше величество. Сами знаете: без потерь не обойтись!
Мюрат смотрел вдаль и думал. Он прикидывал в уме: а может быть, шурин-император и не станет сердиться на него, что он задержит движение армии? Ведь так прекрасно было бы войти в совершенно нетронутую Москву!
Всегдашняя непреодолимая жажда риска овладела его пылким гасконским сердцем. Он перестал колебаться.
— Передайте генералу Милорадовичу, что я согласен с его предложением. И только потому, что очень уважаю его! — решительно сказал Мюрат. — Пора, пора мириться! Мы будем заботиться о сохранении мира! — горячо говорил он, думая о своем.
И неаполитанский король, милостиво помахав на прощание штаб-ротмистру рукой, уехал к своим.
Акинфов с французским полковником и трубачом, ожидавшими его поодаль, поехал к аванпостам. Акинфов помнил наказ Милорадовича не торопиться и попросил у полковника разрешения полюбоваться по пути двумя гусарскими полками, выстроенными на лугу.
Полковник, видя, как милостиво говорил с русским офицером король, охотно согласился.
— Это самые любимые полки неаполитанского короля — седьмой и восьмой гусарские, — сказал полковник.
Они поехали шагом мимо пестрых эскадронов. Один полк смахивал на русских изюмцев: доломаны имел красные, ментики — синие, а рейтузы — желтые. Только вальтрап был не синий, а малиновый. Второй напоминал мариупольцев: доломан синий с желтыми шнурами, рейтузы красные, а вальтрап канареечного цвета.
Акинфов похвалил гусар.
Не торопясь, разговаривая о том о сем, они проехали к передовой.
Пули уже не жужжали. Стояла тишина. Конноегеря раскладывали костры и варили картошку, забыв о
