Над дорогой, над полями висели густые облака пыли, в которых померкло близившееся к закату, ставшее каким-то красным шаром, прежде яркое, радостное солнце.
Войска, выйдя из столицы, становились тут же на привал. Сегодня в полках не было слышно ни песен, ни шуток.
Полки шли молчаливые, понурые.
Зато в беспрерывном людском потоке, в разношерстной толпе москвичей, бросивших насиженные московские углы, говорили больше, чем следовало бы.
Плакали дети, причитали бабы, сокрушались мужики:
— И что с нами будет?
— Куда идем?
Выбираясь из Москвы среди войск и жителей, сбившихся в тесных улочках в одно стадо, Михаил Илларионович слушал, как доставалось и ему:
— Куда он нас завел?
— У, кривой черт!
— Что он, в полном ли уме? — честили Кутузова.
Если бы главнокомандующий был не русским человеком, ему бы, конечно, не сносить головы.
О Барклае и его отступлениях уже как-то забыли. Барклай верхом на коне стоял у Яузской заставы, сам командуя отходившими полками 1-й армии, наводил порядок.
Он говорил, как умел, по-русски:
— Бистрей, бистрей!
И никто уже не ругал его: москвичи не знали в лицо Барклая. А что коверкает русский язык — так мало ли у нас в армии немцев?! А войска, после того как увидали Барклая в Бородинском бою, когда он бросался в самые жаркие места боя и под ним убило пять лошадей (слухи о его геройстве уже шли разные: говорили, что не пять лошадей, а семь, что Барклай сам отбился от четырех французских драгун), — увидели его бесстрашие и самопожертвование и забыли старые подозрения.
Михаила Илларионовича не очень беспокоило то, что москвичи поругивают его: милые бранятся — только тешатся.
Главнокомандующий тревожился за авангард Милорадовича: город большой, французы могли входить с разных застав, и не захватили бы они обозы и артиллерию арьергарда, который двигался от Дорогомиловской заставы.
Слать гонца к Милорадовичу Кутузов не мог: из Москвы через все заставы, как весенний поток, хлынул народ, и попасть в Москву было трудно.
Наконец показался адъютант Милорадовича, гусарский ротмистр.
— Ну что, голубчик? — поднял голову Кутузов.
— Арьергард будет драться, ваше сиятельство!
— Так, так! — одобрительно кивал головой главнокомандующий, хотя думал обратное: некстати вступать в бой, еще не вышли все обозы и войска.
Но не успел гусарский ротмистр замешаться в людскую лавину, катившуюся из Москвы, как к главнокомандующему подскакал второй адъютант Милорадовича, черниговский драгун, с более приятной вестью: Милорадович послал к Мюрату парламентера, предлагает заключить перемирие. В противном случае грозится, что будет драться за каждый дом в Москве.
— Ай да Михаил Андреевич! Вот это молодец! — искренне похвалил главнокомандующий.
Он понимал, что угроза Милорадовича смешна, но, на первый взгляд, таит в себе неприятные возможности для французов. Поддастся ли на эту удочку легкомысленный Мюрат?
Фанфарон!
В войне с французами, где авангардом командует Мюрат, нужен именно такой командир арьергарда, как Милорадович, а не Платов. Милорадович подходит Мюрату: оба — рыцари, оба — актеры.
Михаил Илларионович представил себе Милорадовича: небось одет в новенький генеральский мундир, золотые эполеты, лента через плечо. Конечно, чисто выбрит, надушен, как на бал, и, может быть, еще, для пущей важности, на горле какой-либо дорогой шарф — это Милорадович любит, и это тоже в духе щеголеватого, любящего наряды Мюрата.
Жаль вот только, что Михаил Андреевич не научился правильно изъясняться по-французски — говорит чуть получше Уварова, 'же сира'. И то сказать: Мюрат и так по-русски не знает, как Милорадович по-французски. Говорят, неаполитанский король научился у казаков хлесткому русскому бранному слову да еще знает 'пасибо'.
Прошел еще час в ожидании.
Выстрелов со стороны Дорогомиловской заставы не слышалось.
Поток войск из Москвы прекратился. Уже выходили пехота и артиллерия арьергарда.
Михаил Илларионович волновался: ну что же, как там разговоры о перемирии?
Наконец примчался адъютант Милорадовича. Привез необыкновенно радостную весть:
— Милорадович выговорил перемирие до семи часов утра. Улестил, пустил французам пыль в глаза, обвел вокруг пальца.
У Кутузова отлегло от сердца: 'Ай да Михаил Андреевич!'
Недаром Кутузов любил его и звал Милорадовича 'моя возлюбленная'.
Армия, расположившаяся на биваке у Москвы, поела каши, немного отдохнула и могла двигаться дальше.
Главнокомандующий велел армии идти к Панкову — до Панкова пятнадцать верст, к ночи дойдут.
Войска снялись с места, а коляска главнокомандующего все еще стояла у кладбища.
Михаил Илларионович ждал, когда же французы войдут в Москву.
Уже вечерело, в какой-то церкви ударили ко всенощной, и тут к Кутузову подъехал на усталом, измученном коне Карлуша Толь. Он наклонился к Кутузову и тихо сказал:
— Французы вошли в Москву.
— Это их последнее торжество! — уверенно ответил задрожавшим от слез голосом старый главнокомандующий и, поднявшись, пошел к коляске.
Глава восьмая
МОСКВА В ОГНЕ
Никогда победитель не вступал с меньшим торжеством, которое сопровождалось бы более зловещими признаками.
Наконец то, к чему все эти месяцы так стремился Наполеон, свершилось: 'великая армия' подходила к Москве.
