— А вот послушайте, как меня в походе в восемьсот седьмом году обучали выпивке, — перебил артиллерийский поручик Лукьянов, прикомандированный к штабу. — Еду я с зарядными ящиками — вез снаряды. Холодина собачья, ветер. Навстречу мне — гусарский ротмистр. Усы повисли, взор мрачный.
— Явно с перепою, — подсказал кто-то.
— Да, да. Остановился и спрашивает: 'Господин ротмистр, а нет ли в ваших ящиках древней истории?' Я удивился: 'Никак нет, господин ротмистр'. — 'А не найдутся ли хоть повести Мармонтелевы?' У меня и глаза на лоб. 'И повестей Мармонтелевых нет? Ну хоть чего-нибудь, говорит, из легкой литературы'. — 'Решительно ни одной книги нет у меня, господин ротмистр'. А он досадливо махнул рукой и отвечает мне: 'Да кто же вам говорит о книгах? На кой они черт! Я вам о древней истории и изящной литературе в военном смысле!' — 'А это, спрашиваю, что же значит?' — 'Извольте, объясню: в первом случае — водка, ром и коньяк, во втором — вина всевозможных цветов и качеств'. — 'Ах вот что! — понял я. — Так вы, говорю, господин ротмистр, кажется, изрядно начитанные?' — 'Да, говорит, читывал, конечно, но видите ли, какая холодина? Надо бы пройти зады: повторение — мать учения. А то в такую погоду все чтение из головы выветрится!'
В овчарнике захохотали:
— Ай да чтец! Вот так грамотей!
— А что ж, сказано ведь: ешь солоно да пей кисло, на том свете не сгниешь! — сказал поручик Лукьянов.
Михаил Илларионович, улыбаясь, медленно пошел назад к себе, думая:
'Ах, молодежь, молодежь! А что им делать! Не о Наполеоне же, не о полушубках, госпиталях и подковах думать!'
Вслед ему из 'секретной' неслась песенка:
У фельдмаршальской избы стоял с самоваром Ничипор. Самовар уже кипел, но денщик все еще совал в трубу щепки.
— Он же кипит! — сказал Михаил Илларионович.
— Пущай в другый раз закыпить — скусней будэ! — ответил Ничипор.
Кутузов усмехнулся: каждый денщик убежден, что если чай закипит вторично, то он будет вкуснее и крепче.
Кутузов вошел в избу.
Пока Михаил Илларионович сначала пил чай, а потом выслушивал пришедшего с докладом Коновницына, возле фельдмаршальской избы собрался, как всегда, народ.
В Леташевку приезжали из разных (и не только ближайших) губерний депутации дворян, купечества, духовенства с дарами и пожертвованиями в пользу армии.
Сюда стремились 'всякого рода и состояния' люди, хотевшие попасть добровольцами в армию. На прием к фельдмаршалу являлись и безусые чиновники, и студенты, и семидесятилетние отставные подпоручики и ротмистры, которые мчались в главную квартиру, как старые военные кони, услышавшие полковую музыку. Ветераны надоедливо рассказывали о своей прошлой боевой деятельности, а молодежь скромно вручала фельдмаршалу прошения, исполненные искреннего патриотизма и начинавшиеся примерно так:
'Россия, дражайшее Отечество наше, яко оскорбленная мать, простирая к верным сынам своим длани, требует от них помощи, защиты и отмщения столь лютому и коварному врагу за обиды, насилия и поругания.
Я не имею денег, чтобы оными пожертвовать, но имею жизнь и здоровье. Ваше сиятельство! Простите мое дерзновение, что смело прибегаю к Вашему покровительству…'
Михаил Илларионович был ко всем ним чрезвычайно внимателен: семидесятилетних бывших гусар он не пускал дальше Тарутина, а молодежь охотно принимал в армию.
Сегодня у фельдмаршальской избы столпились одни крестьянские зипуны и свитки. Среди мужиков замешалось несколько парнишек лет десяти — двенадцати.
Подписав поданные Коновницыным бумаги и сделав распоряжения по армии, Кутузов вышел посидеть на крылечке и побеседовать с посетителями — день был ясный.
— Ну, с чем пришли, друзья? — обратился к мужикам Михаил Илларионович, садясь на скамейку.
— К вашей милости, ваше сиятельство, — ответило несколько голосов.
— Говорите, я слушаю.
— Хотим спросить, да не знаем как, — смущенно почесал затылок длинный, худой мужик.
— Ну, чего боишься, говори! — подбодрил его фельдмаршал.
— Ваше сиятельство, а француза… бить можно? — выпалил худой мужик и словно испугался того, что сказал.
Михаил Илларионович с удивлением посмотрел на него:
— Можно ли бить врага, который разоряет нашу землю?
— Да… армии — дело другое, а вот нам, мужикам?
— Он нас, русских людей, не милует, а мы будем с ним стесняться? А почему нельзя бить врага?
— Да вить, ваше сиятельство, мы княжеские, — сказал старик, ближе всех стоявший к крыльцу, — мы княжеские, у нас у князя жена — французинка, а управитель — немец.
Михаил Илларионович невольно улыбнулся:
— Так что же с того?
— Как бы чего худого не вышло?
— Кроме хорошего, ничего не выйдет!
— Стало быть, можно? — чуть не крикнул худой.
— Не можно, а должно бить!
Толпа весело загудела:
— А я что говорил?
— Вот это хорошо!
— Только, ваше сиятельство, бить его без оружия несподручно: пока дотянешься до хранцуза топором аль вилами, он тебя издалека скорей пристрелит. Нам бы ружьецом разжиться…
— На всех вас у меня ружей не хватит. Дам сколько могу, а потом уж сами добывайте у французов! — сказал Кутузов.
— Добудем, батюшка!
— Премного благодарны! — ответили хором мужики.
— Только не забудьте присылать к нам гонцов, как у вас дела идут. Вы откуда?
— Из-под Вереи.
— Хорошо. Ступайте вот за полковником, — кивнул на Резвого Кутузов. — Он вам десяток ружей даст.
Резвой пошел к избе Коновницына, у которого в чулане складывалось трофейное оружие. Мужики повалили вслед за ним веселой гурьбой.
