достаточно награжден! Ну да что и говорить. Истинная награда не в крестах и медалях, а в нашей совести!
— Верно, верно! — загудела внимательно слушавшая толпа гвардейцев, офицеров и солдат.
Михаил Илларионович прихлебнул из чашки крепкого чайку и продолжал:
— Вот расскажу вам, дети, как за штурм Измаила получил я Георгия третьей степени и потом представлялся матушке царице. Иду я себе, горжусь, думаю: у меня Егорий на груди. Дохожу до кабинета, отворяются двери, и передо мной царица. Что со мною сталось, и теперь не опомнюсь. Забыл и про Егория, и про то, что я Кутузов. Ничего не видел, кроме ее очей! — закончил Михаил Илларионович и полез в карман за платком: правый глаз слезился.
Толпа молчала.
— Это напоминает сцену из трагедии 'Дмитрий Донской', — несмело сказал семеновский капитан, желавший как-нибудь загладить неудачно вырвавшееся слово своего товарища, вспомнившего Аустерлиц.
— Да, вот заговорили об изящной словесности, — оживился Кутузов. — Я сегодня получил из Петербурга стишок. Где это он был у меня? — захлопал руками по всем карманам фельдмаршал. — Эка беда, наверно, оставил на столе! Я помню. В Питере сочинили басенку в стихах, как волк, — многозначительно поднял Кутузов вверх короткий пухлый палец, — лез ночью в овчарню, а попал на псарню. Увидел свою промашку, стал умолять, чтоб псари его простили.
Михаил Илларионович на секунду остановился.
— Тут пиит так хорошо изобразил это стихом. Как же у него? — Он прижмурился, вспоминая. — Да, вот-вот! — прищелкнул от радости пальцами. — 'Забудем прошлое, уставим общий лад, а я не трону ваших стад'.
Толпа сдержанно смеялась, внимательно слушая, что же будет дальше.
— А дальше… — остановился Кутузов, — проклятая старость — забыл. Но финал помню. Волк так-то просит, а псарь ему и говорит… — Главнокомандующий поднялся со скамейки и четко продекламировал: — 'Ты сер, а я, приятель, сед!' — И при последнем слове Кутузов снял с седой головы бескозырку.
Толпа захохотала, забила в ладоши:
— Здорово!
— Действительно!
— А кто это, ваше сиятельство, написал? Глинка? — спросил у главнокомандующего генерал Лавров.
— Не Марин ли? — подсказали из толпы.
— Нет, это Крылов. Тот, кто написал комедию 'Урок дочкам'.
— Михаилу Илларионовичу ура! — крикнул кто-то.
И все покрыло раскатистое 'ура'.
К генеральскому костру сбежалась и встала плотной стеной гвардия. Михаил Илларионович, опираясь на плечо Резвого, встал на скамейку. Все затихло.
— Друзья мои, это честь не мне, а русскому солдату! — И подняв над головой бескозырку, Кутузов крикнул молодым, таким, как когда-то водил солдат на штурмы, голосом: — Русскому солдату — ура!
На этот клич отозвалась вся гвардия. 'Ура' катилось по лагерю, как радостный весенний гром.
Но каким образом тогда этот старый человек, один в противность мнению всех, мог угадать так верно значение народного смысла событий, что ни разу во свою деятельность не изменил ему?
Дело двигалось успешно: наполеоновская армия с каждым днем все больше таяла и разваливалась. Но и в Петербурге и в самом штабе главнокомандующего никто не хотел понять простых намерений Кутузова: уничтожить врага с меньшими потерями.
Все были недовольны тактикой фельдмаршала, даже его ближайшие помощники и друзья Толь и Коновницын. Молодые, горячие головы упрекали старика не только в 'лени', как раньше всем наушничал Беннигсен, но и в неосмотрительности и даже трусости. Увидев отступление Наполеона, все они решили, что Наполеон совершенно слаб, что стоит лишь отрезать ему путь на запад и ударить, как 'великая армия' будет разбита, а сам Наполеон пленен. Они не хотели принимать в расчет того, что у Наполеона есть еще более ста тысяч человек с сотнями орудий. Они не задумывались над тем, какие потери понесет такая же стотысячная русская армия, если преградит путь Наполеону, и без того старающемуся поскорее уйти из России…
Разумеется, больше всех кипятился и всюду с пеной у рта кричал неугомонный, надоедливый и неотвязчивый, точно овод, английский уполномоченный сэр Роберт Вильсон. Ему-то уж нисколько не было жаль русской крови, которая пролилась бы для окончательного уничтожения главного врага Англии Наполеона. Вильсон проклинал кутузовскую медлительность и осторожность, писал на него бесконечные жалобы и доносы Александру, уверяя русского императора, что 'Беннигсен в сравнении с Кутузовым — Аннибал'.
Несмотря на то, что Кутузов уже несколько раз прямо говорил Вильсону, чтобы он не лез не в свое дело, наглый бритт снова пристал к Михаилу Илларионовичу.
— Разве вы не помните, что я сказал вам у Малоярославца? — спокойно и веско ответил главнокомандующий и не стал слушать разглагольствований Вильсона, который окончательно потерял все хваленое британское хладнокровие.
А своим русским горячим головам фельдмаршал отрезал:
— За десять французов я не отдам одного русского! Неприятель скоро и так пропадет! А ежели мы потеряем много людей, то с чем придем на границу?
Старый полководец и старый дипломат, Михаил Илларионович Кутузов смотрел глубже и дальше, чем все его тридцатилетние генералы. Кутузов не хотел проливать понапрасну кровь русских людей. Он рассуждал здраво и трезво.
Уже после Смоленска Кутузов сказал Евгению Вюртембергскому:
— Наши молодые горячие головы негодуют на старика, что я удерживаю их порывы. Они не обращают внимания на обстоятельства, которые делают гораздо больше, нежели сколько могло бы сделать наше оружие. Не прийти же нам на границу, как нестройной толпе бродяг!
Кутузов не боялся ничего: ни продолжавшегося нерасположения к нему императора Александра, ни ярой ненависти английского генерала, ни осуждения неспешных, но дальновидных кутузовских действий пылкими молодыми русскими генералами.
Он был уверен в своей правоте. Он знал, что беспристрастная история и русский народ скажут о нем и о его действиях в Отечественную войну свое веское, окончательное слово.
Глава пятнадцатая
БЕРЕЗИНА
Зубастой щуке в мысль пришло
За кошачье приняться ремесло.
Командующий Молдавской армией адмирал Павел Васильевич Чичагов, которого в прошлом году Александр I назначил на такой необычный пост 'главнокомандующего Молдавией, Валахией и Черноморским
