жене. Домой Михаил Илларионович писал часто.
Как быстро летит время! Кажется, вчера женился, а вот уже прошло больше десяти дет! И у них уже пятеро маленьких дочерей. Самой младшей, Дарье, нет еще и полугода…
Михаил Илларионович писал письмо, спрашивал о здоровье детей и живо представлял себе всех их.
Старшая, Прасковья, уже совсем большая — ей одиннадцатый год. Но самая любимая — это средняя, пятилетняя Лизанька, толстенькая, черноглазая. Вся в Бибиковых.
Когда Михаил Илларионович уезжал в армию и старшие девочки плакали, Лизаньку уговорили, что папа уезжает ненадолго.
И она повторяла: 'Ты скоро вернешься, скоро?' — 'Скоро, скоро', — отвечал папа, прижимая девочку к себе.
Михаил Илларионович не писал жене о том, что в лагере свирепствует кровавый понос и гнилая лихорадка, чтобы не тревожить родных. Написал лишь, что маркитанты пользуются случаем, невероятно дерут за все продукты и что под Очаковом плохо с дровами — не на чем готовить еду. Рассказал, как он сжег свою коляску: на каждом колесе денщик Ничипор сготовил ужин, а на оглоблях — обед.
'Написать о том, как 27 июля Суворов все-таки атаковал передовые укрепления Очакова, а Потемкин не поддержал его? Нет, не стоит!' — решил Михаил Илларионович.
В это время из ставки фельдмаршала послышалась веселая музыка: начинался всегдашний вечерний концерт, на который очаковские собаки отвечали нескончаемым лаем.
Кутузов продолжал писать:
'Нет ничего смешнее, как читать в разных немецких, французских и прочих ведомостях о действиях нашей армии, все ложно, бесчестно и бессовестно написано…'
Вдруг за палаткой послышался конский топот и какие-то возбужденные голоса.
Кутузов вышел из палатки.
С десяток егерей окружило двух ахтырских гусар, проезжавших мимо.
— В чем дело, ребята? — спросил Кутузов.
— Турки у лимана захватили в плен корнета и гусара, ваше превосходительство, — отвечал егерь.
— Как так?
— Ввечеру корнет и трое гусар поехали за тростником.
— На ночь глядя — за тростником? — удивился Кутузов.
— Так было приказано корнетом, ваше превосходительство, — объяснил гусар.
— Ну и что же дальше?
— Поехали, а турки у лимана их и схватили.
— Как же это? Ведь не слышно было ни выстрелов, ничего…
— Их благородие даже пистолетов из ольстреди не выняли, — рассказывал гусар.
— Как фамилия корнета?
— Шлимень.
Кутузов усмехнулся, думая: 'Нарочно передался, подлец! Вон и степь подожгли'.
Из степи несло на русский лагерь дымом и гарью: в степи горела трава. В сгущавшейся ночной темноте пожар представлял мрачную, зловещую картину.
А в ставке князя Потемкина гремела, не умолкая, веселая музыка.
Уже второй день очаковские пушки молчали, словно их и вовсе не было. Левофланговая русская батарея, ближе других расположенная к крепости, отдыхала.
Неожиданным роздыхом воспользовались и бугские егеря, прикрывавшие батарею. Полковник разрешил одной роте постирать белье. Августовский день был благостен, тепел и тих.
Егеря расползлись по берегу — стирали, сушили, купались.
С высокого минарета, выглядывавшего из садов очаковского предместья, прокричал муэдзин, призывая правоверных к полуденной молитве.
Намаз окончился.
И тут турки, таившиеся в соседних буераках, как мыши, стали стрелять из ружей по егерям.
Егеря лишь посмеивались: толку от этой стрельбы для турок — никакого.
— Мало каши едал осман! Придется еще подучиться стрелять!
— Пусть его потешится.
Разложив на камнях и по берегу выстиранные сорочки и порты, егеря сидели под откосом, в укрытии. Несколько человек еще купалось в море. И вдруг нежданно-негаданно раздался пушечный выстрел и в самую середину разложенного белья грохнула бомба.
Вместе с песком и камнями полетели в стороны ошметки солдатского бельишка. А берег окрасился кровью — двое егерей оказались ранеными. Егеря бросились собирать непросохшее белье и бежали к своим.
Турецкие пушки били по берегу, но на этот раз ядра падали в воду, подымая фонтаны радужных брызг.
Артиллеристы посмеивались сверху:
— Басурман — дурак: каждый выстрел стоит двадцать пять рублей, а за все эти латаные порты да сорочки маркитант и пятерки не даст.
— Тебе, конечно, не жалко — чужое, а мне сорочка дороже ста рублёв! Потому как она у меня остатняя! — говорил в сердцах егерь, с трудом натягивая на себя еще сырую сорочку.
На батарее раздалось знакомое:
— …То-овсь!
Русские пушки стали отвечать.
С первого выстрела угодили в самую площадку минарета.
— Пусть мулла благодарит аллаха, что успел убраться оттуда!
И тотчас же на очаковских валах показались белые и красные знамена. И турецкая пехота, надеясь, что егеря не успели одеться, высыпала из буераков и садов с истошными криками 'алла'.
Егеря приняли их в штыки.
— Вот тебе за мои порты! — кричал кто-то.
Все смешалось — чалмы и каски.
А батареи били через головы пехоты друг по другу.
…Генерал-майор Кутузов проверял с капитаном Резвым ведомости на продовольствие 2-го батальона, когда к нему от 1-го батальона прибежал егерь:
— Ваше превосходительство, турки зачали трепалку!
— Слышу! — спокойно ответил Кутузов.
— Их сила большая. Страсть. Головы нашим режут. Полковник просит сикурец!
Кутузов понял, что дело серьезное. Он бросил ведомости и кинулся выводить 2-й батальон.
Залились егерские трубы.
Капитан Резвой задержался в палатке, складывая ведомости.
2-й батальон уже поспешил на выручку к своим.
Резвой бежал сзади, с тревогой думая о генерале: 'Ну что он сам всегда впереди? И ведь больше сорока годов, а бежит как молоденький!'
2-й батальон вступил в бой.
Где-то впереди виднелась плотная фигура генерал-майора.
Вот он остановился, машет шпагой, увлекает егерей вперед — и вдруг зашатался:
— Что это? Опять ранили? Ах ты господи!
Резвой бежал изо всех сил. Янычарские пули визжали вокруг.
Когда капитан подбежал к группе егерей, склонившихся над упавшим командиром, он увидел: по щеке Михаила Илларионовича на мундир льется кровь.
— Неужели снова в голову? — с отчаянием вырвалось у Резвого.
— В голову, — ответил кто-то.
