— Басурманы давно уже перестали стрелять Михайле Ларивоновичу в грудь: знают, что она у него каменная. Почали метить в голову!
— Не ждите носилок. Несите так! — приказал капитан, а сам кинулся вперед, потому что натиск турок не ослабевал и батарее угрожала опасность.
Турецкая вылазка была отбита, но командир бугских егерей генерал-майор Кутузов лежал без чувств: пуля, ударив в щеку, вышла в затылок.
И на следующий день, 19 августа, находившийся при Потемкине австрийский генерал принц де Линь, отправляя донесение императору Иосифу, написал:
'Принц Ангальт сменил генерала Кутузова, того самого, у которого в прошлую войну голова была насквозь прострелена пулею позади глаз и который, по беспримерному счастию, не лишился зрения. Вчера этот генерал получил другую, подобную той, рану в голову же, пониже глаз, и умрет сегодня или завтра'.
После дела 18 августа весь русский лагерь беспокоился об одном: останется ли в живых генерал- майор Михаил Кутузов?
Егерский лекарь, лысый немец Баллод, не надеялся на выздоровление. Первая рана была смертельна, а теперь пуля снова прошла через голову.
— Дфа раза чуда не пыфайт! — говорил он.
Но егеря почему-то надеялись.
— Ларивоныч поборет! Даст бог, выживет!
Прошли сутки — генерал Кутузов не умер.
Прошла неделя — генерал Кутузов живет.
И так побежал день за днем…
Императрица Екатерина три раза справлялась в письмах к Потемкину о здоровье Михаила Илларионовича, писала: 'Я весьма жалею о его ранах'.
Кутузов снова удивил всех врачей: и рядовых — полковых и главного лекаря потемкинской армии, известного парижского хирурга Массо, удивил весь мир — он выздоравливал от ужасной, смертельной раны.
Массо, убедившись наконец в том, что этот невероятно живучий русский генерал не умрет, донес императрице Екатерине:
'Должно полагать, что судьба назначает генерала Кутузова к чему-либо необычайному, ибо он остался жив после двух ран, смертельных по всем правилам науки медицинской'.
В последних числах ноября 1788 года генерал-майор Кутузов возвратился из Елисаветграда, где он лежал в госпитале, в лагерь под Очаков.
Рана совершенно зажила.
Стояла стужа, мороз. Вместо палаток степь покрылась холмами: люди укрылись в землянки. Только бедные лошади кавалерии дрогли на ветру.
Егеря, увидев своего командира, были вне себя от радости:
— Видал: жив-здоров! А то каркала немчура: помрет!
— Кого так, загодя, хоронят, тот долго живет!
— Русский человек — живуч!
— А Михайла Ларивоныч — такой, как был! Не переменился!
— Правый глаз чуть маленечко вроде скашиват…
— Это ничего! Ему, брат, не жениться — давно женат!
Кутузов осмотрел своих егерей. Солдатам было нелегко: мерзли в траншеях, коченели от холода, стоя на часах, а возвратившись к себе в землянку, тоже не находили тепла.
Егеря просили генерала:
— Скорее бы, ваше превосходительство, на штурм! Хоть кровушку-то согреть!
Кутузов остановился у своего старого приятеля — капитана Резвого. Генерал не захотел поместиться у принца Ангальта, который после ранения Кутузова был временно назначен командиром бугских егерей.
— Пока мне сделают землянку, я поживу с тобой, Павел Андреевич, — сказал он капитану.
— Милости прошу, Михаил Ларионович, пожалуйста! Моя землянка не хуже принцевой. Только вместо ковров в ней одни рогожи!
— Нет, у тебя ничего, — осматривал землянку Резвого генерал. — Вон и потолок из досок…
— Много труда стоило, Михаил Ларионович, лес найти. За два эти бревна, — хлопнул капитан ладонью по столбу, подпиравшему потолок, — я заплатил — не поверите — четыре рубля! А перекладины мы из старых телег соорудили. Голь на выдумки хитра!
— Я и говорю: землянка ничего, только сыровато поди…
— Сырость есть. Хоть и песок, а все-таки — яма… Но ждать осталось недолго: не позже Николина дня пойдем на штурм Очакова. Все говорят.
— Вот я и поспел! — улыбнулся Кутузов.
— Теперь-то хоть будьте поосторожнее, Михаил Ларионович!
— Пуля угодит во всякого — и в труса, и в храбреца! А как же Очаков?
— Держится, да уж не тот. Позавчера вышел на левом фланге к батарее старый турок. Говорит по- русски: долго ли, спрашивает, будете стоять под Очаковом? А наши егеря смеются: хоть целую зиму, пока не сдадитесь… Не сладко и туркам. Как-то в октябре наши сделали большой пожар в Очакове, такой черный дым валил. Пленные турки говорили: хлебный магазин горит. У турок голод: доедают лошадей, собираются приняться за собак и кошек.
— У нас, видно, тоже негусто с хлебушком?
— Не очень. Как ударили морозы да пошел снег, много скота пало. У маркитантов цены на все еще повысились: морковку и ту стали на штуки продавать.
— А что делается в штабе фельдмаршала?
— Эх, — досадливо махнул рукой капитан. — Коварство да хитрость. Всяк старается всклепать на другого пороки, коими заражен сам. Да только и слышишь: тот сорвал уже за нонешнюю кампанию два чина, а тот получил такой-то орден. И все больше иностранцы ловят рыбку в мутной воде…
— Не слыхал ли, как Анжели?
— Выслали, как французского шпиона.
— Наконец-то. Давно пора! А что, Павел Андреевич, фельдмаршал тоже в землянке живет?
— В землянке. У него, сказывают, много отменно хороших покоев. Печи изразцовые, ковры, зеркала. Жить можно!
— Ну вот я сейчас все это увижу сам, — сказал Кутузов, собираясь явиться к фельдмаршалу Потемкину.
Мокрая, холодная осень сменилась ранней зимой.
По осени армия Потемкина страдала от слякоти и непролазной грязи, а теперь стала терпеть от лютой стужи. Зима пришла раньше и суровее обычного.
Маркитанты жаловались: такой зимы в этих местах не запомнит никто. Градусник у больших парчовых палаток главнокомандующего показывал 20 градусов ниже нуля. Степь покрылась снегом. Кое-где блестел ледок. Замерзли реки и лиман перед Очаковом. Солдаты без опаски ходили по прозрачному в воздушных пупырышках льду.
Топлива не хватало — жгли все, что могло гореть: тростник, старый бурьян, конский помет. Каждый день замерзало в настывших землянках и на постах до сорока человек.
А Потемкин все не решался на штурм, хотя даже Екатерина II писала ему: 'Для сбережения людей — расчет самый неверный поздняя кампания, а особливо в местах, где продовольствие так затруднительно и есть лишение всех нужных потребностей. Филантропия не всегда бывает кстати'.
Потемкин все еще надеялся на какое-то чудо, на то, что упрямому сераскиру Гуссейну-паше вдруг надоест сидеть в осаде и он сдастся. А хитрый Гуссейн-паша посылал в русский лагерь перебежчиков, чтобы они распространяли слухи, будто бы очаковский гарнизон готов сдаться и уже два раза пытался бунтовать,
