турецкую армию и своевременно заключил выгодный, почетный и, главное, такой нужный мир, — царь все- таки отозвал его, заменив напыщенным болтуном адмиралом Чичаговым. Стало быть, снова оставался недоволен Кутузовым.
Александр I любил трескучую деятельность молодого Каменского и англомана Чичагова, который в морское министерство, как и в армию, не внес ничего, кроме сутолоки.
Приезд Кутузова произвел дома радостный переполох. В залу, где сидел в кресле Михаил Илларионович, тотчас же сбежалась вся дворня. Челядь припадала к ручке и плечику любимого барина, поздравляла Михаила Илларионовича с знатной викторией над басурманами, с титулом 'грахфа', с благополучным прибытием. Потом все ушли. Михаил Илларионович остался вдвоем с женой. Он пересел к ней на диван, и тут начался задушевный разговор. Когда переговорили все о своих девочках, их мужьях, о внуках и внучках, стали говорить о разном.
Михаил Илларионович рассказал, как Чичагов разлетелся, — думал, что он, а не Кутузов, заключит долгожданный мир.
— Хотел загребать жар чужими руками, ан не вышло! На чужой каравай рта не разевай!
— Молодец, Мишенька! Утер нос и царю и Чичагову! — ласково потрепала мужа по щеке Катенька. — А над его назначением смеются. Александр Львович Нарышкин называет Чичагова — 'адмирал Бонниве', которого король Франц Первый назначил командовать армией. Многие шутя спрашивают: 'Если адмирал Чичагов командует армией, то Михаил Илларионович, вероятно, будет командовать флотом?'
— Флота Александр Павлович мне не пожалеет: он флот не любит, считает, что России флот вообще не нужен.
— А за мир тебя все так превозносят! И поражаются предвзятому, странному отношению к тебе императора.
— Ничего странного в этом нет. Пора бы уж знать, что Александр терпеть не может русских. Презирать русских он считает 'хорошим тоном'. Любой иностранец для него дороже!
— Да, верно, в Вильну Александр Павлович поехал окруженный одними иностранцами, как будто своих нет.
— Ну, господь с ним… Что, Катенька, в столице уже мало кого осталось? Поди, все разъехались по имениям? — спросил Михаил Илларионович, хотя по тому, как была одета и причесана жена, можно было предполагать обратное.
— Нет, нынче никто не уезжает далеко — боятся войны. Все сидят в Петербурге. Вот завтра сам увидишь — поедем со мной в театр. Французская труппа дает 'Дмитрия Донского' Озерова. Жорж играет Ксению.
— А где же французы играют? Большой театр сгорел еще в прошлом году?
— Да, сгорел как раз под Новый год.
— И ничего не осталось?
— Ничего. Деньги и документы спасли — контора помещалась в первом этаже, а загорелось где-то наверху. Успели вытащить несколько декораций для 'Андромахи'. Император сам приезжал на пожар. Пожаловал по целковому пожарным служителям за усердие.
— А как себя чувствовал директор, Александр Львович Нарышкин?
— Как всегда — не выдержал, чтобы не сострить. Говорит государю: 'Вот, ваше величество, нет больше ничего — ни сцены, ни лож, ни райка, остался один партер!'
— И откуда у него берется? — улыбнулся Михаил Илларионович. — Где же сейчас играет французская труппа?
— Дирекция сняла дом Молчанова на Дворцовой площади. Бывший Кулешева, такой синий, знаешь?
— Знаю.
— Вот теперь в нем театр. Называется — 'Новый'.
— Как помещение?
— Ничего. Главная зала имеет два яруса лож и галерею. Конечно, той роскоши, какая была в Большом у Коломны, здесь нет и в помине — ни золоченой лепки, ни бронзы, ни тех люстр, ни зеркал, но все-таки зала очень мило драпирована голубым бархатом. У меня веселенькая ложа в первом ярусе, почти в самом центре, через две ложи от Марии Антоновны Нарышкиной.
'Да, ты денег на ложу не пожалеешь. Представляю, сколько она стоит!' — подумал Кутузов.
На следующий день Михаил Илларионович поехал с женой в 'Новый' театр.
На спектакле он действительно увидал весь петербургский высший свет — тут были князья и графы, сановники и министры, генералы и их разряженные в парижские туалеты жены и дочери. Слышалась только французская речь.
Всюду были знакомые лица. Михаил Илларионович раскланивался направо и налево. В первом ряду, не в ложе, а в своих директорских креслах, между петербургским главнокомандующим тихим Вязмитиновым и глуховатым стариком Строгановым сидел веселый Александр Львович Нарышкин.
Катенька показала Михаилу Илларионовичу жену Барклая Елену Ивановну — она сидела во втором ряду с Кочубеем. Кутузов увидал сутулую, жирную спину и рыжую голову в какой-то безвкусной прическе. Необразованная лифляндка Бекгоф сумела когда-то поймать в свои сети скромного, безвольного егерского поручика Барклая де Толли и теперь держала себя надменно, с напускной важностью. Салонные острословы язвили, что мадам Барклай выбирает в прислуги самых безобразных девушек, чтобы казаться в доме самой красивой, а муж берет в адъютанты самых глупых офицеров, чтобы казаться самым умным.
Центральную ложу первого яруса занимала возлюбленная императора, известная красавица Мария Антоновна Нарышкина. У нее собиралось изысканное общество. Все, кто были приняты у Марии Антоновны, имели доступ во все дома столицы. Ее наряды служили образцом (и были предметом зависти) для всех дам петербургской знати. И сегодня Мария Антоновна обращала на себя внимание всех скромным, но изящным вечерним платьем. Нарышкина была вся в голубом, которое так шло к ее черным глазам, — голубой короткий лиф с короткими же рукавчиками, обнажавшими красивые руки, и такая же юбка, вышитая васильками. Плотную, но хороших линий шею украшало колье из двух рядов крупного жемчуга. Из волос кокетливо выглядывал букетик свежих фиалок. Плечи и низко открытую крепкую грудь прикрывала длинная — до пят — дорогая кашемировая шаль.
Увидав Нарышкину, Михаил Илларионович сразу же пошел приветствовать очаровательную и милую Марию Антоновну, целовал ее ручку и говорил комплименты.
Нарышкина относилась к жене Кутузова холодновато, как обычно относятся друг к другу две красивые женщины, но галантному, остроумному Михаилу Илларионовичу она симпатизировала.
К Кутузову в ложу приходили многие, чтобы поздравить Михаила Илларионовича с приездом и царской милостью.
Долго сидела с ними и тараторила некрасивая Елизавета Петровна Дивова. В ее доме на Миллионной всегда вертелись иностранцы и актеры. Знаменитый тенор Мандини не без основания прозвал ее sempre pazza[38]. Дивова утверждала, что для полного счастья 'надо много денег и немного легкомыслия'. Сама она в пятьдесят лет была больше легкомысленна, чем богата. Михаила Илларионовича удивляло: как Катенька терпит эту вздорную, взбалмошную интриганку. Но их соединяло пристрастие к актерскому миру и, как всех стареющих женщин, к обществу молодых щеголей.
Дивова и Катенька горячо обсуждали новый наряд Нарышкиной, сходились во мнении, что лучше было бы не два ряда жемчугов, а один.
— Как купчиха какая! — поджимала губы Дивова.
Удивлялись, почему такой куцый канзу[39].
— Как у девчонки! Я бы своей внучке не решилась сделать! — говорила Екатерина Ильинишна.
И строили догадки, сколько тысяч франков стоит эта бесспорно чудесная кашемировая шаль.
Пришел поздравить Михаила Илларионовича старик Дмитревский. Он говорил по-русски.
— Катерина Ильинишна, как это вы допускаете, что Михайло Ларионович так долго любезничает с Марией Антоновной? — спросил, шутливо подмигивая, Дмитревский.
— У мужчин считается хорошим тоном быть обязательно влюбленным в Марию Антоновну, — наклонившись к Дмитревскому, вполголоса ответила Кутузова, но, поймав недовольный взгляд мужа, прибавила в тон Дмитревскому: — Впрочем, это старая привязанность Миши. Пусть он сам скажет.
