Это было довольно скучно, но жизнь серой мыши меня устраивала. Так продолжалось до следующей осени. Потом какие-то женщины, в два раза — а то и больше — старше меня, располневшие от беременностей и сидячей работы, в темной мешковатой одежде, вовлекли в свои собрания, где мы медитировали и пили чай с домашними тортами.
Торты были хороши, медитации — не очень, но лучше чем пустые вечера, особенно когда в воздухе разлит запах загнивающих листьев и первых морозов, а на небе — колючие звезды. Ходили к нам иногда и прыщавые мальчики, и очкастые девочки; один такой мальчик — неприятно желтоволосый — пытался за мной ухаживать, но я так мастерски изображала снулую рыбу, что он отвалил. Сейчас он женат, по воскресеньям жена печет торты. Тогда же мы кое-как пережили зиму, а весной в городок приехали люди, которые называли себя каббалистами. Темноглазые и бородатые мужчины в кипах, каждый с большим животом, не лишающим, однако, общей привлекательности, — они были раскованы и веселы друг с другом, и строги и отстраненны с чужими. Тетки вытащили меня к ним на семинар, а летом, в трехстах километрах от городка предполагалась организация лагеря с каббалистическими ночными бдениями, песнями, ломящимися от еды столами и разговорами о духовном. В этом-то лагере, собравшем несколько сотен разнообразных людей, со мной произошло нечто, переменившее мою жизнь. Не помню, что именно, но уж точно это была не любовь.
Раздался осторожный стук в дверь. Я села, пригладила растрепанные волосы.
— Войдите, открыто!
Младший монах остановился на пороге.
— Сбор возле столовой, — сухо сообщил он. — Через пять минут.
Все равно я не спала. Зашла в ванную, чтобы умыться, и вскоре присоединилась к остальным.
У столовой два неярких желтых фонаря делали нас похожими на какую-то тайную экспедицию. Мы молчали, как будто не нуждались в словах, как будто все знали заранее. Точно ночь сделала нас на порядок мудрее. Монахи раздали кожаные ремни с металлическими карабинами. Карабин следовало передвинуть на левый бок. Затем нам сказали выстроиться в цепочку и пристегнуться к длинной веревке, которая соединила нас так, что, когда мы пошли, стало необходимым согласовывать свои движения с движениями соседей. Через незнакомую мне калитку нас вывели за пределы Монастыря.
Было очень темно, тем более что монахи выключили фонари. Чем дальше мы уходили, тем сложнее становилось идти. Мы долго поднимались по склону; камни срывались из-под ног и били по ногам идущих сзади. Люди и рельеф выглядели смутными тенями. Дойдя до скалы, которая резко вздымалась вверх — я поняла это, потому что мне удалось к ней прикоснуться и кое-как на фоне неба в тусклых из-за облаков звездах различить ломаный край далеко наверху, — мы, ведомые старшим Монахом, свернули на узкую тропинку, слева от которой угадывался обрыв. Мы прижимались к каменной стене, двигались медленно из-за страха. Вряд ли кто-нибудь понимал, зачем нам надо идти.
Вдруг впереди веревку рвануло — крик — кто-то ахнул — и я, почувствовав, как меня тяжело тянет влево, упала на колени и ладони, расцарапав кожу о щебень. Еще несколько секунд меня продолжало тащить, несмотря на сопротивление; снизу кто-то орал, сзади и спереди ему кричали в ответ, — и наконец чьи-то сильные руки потянули веревку наверх. Я уцепилась за нее тоже, помогая упавшему выбраться.
Тот чертыхался. Я вспомнила, что передо мной шел худой длинноволосый парень в очках. Похоже, в очках в темноте он вообще не мог ничего разглядеть.
— Кажется, у меня кровь, — растерянно произнес он.
Внезапно зажегся свет. Старший Монах с фонарем пробирался к нам по самому краю без всякой страховки. Мы потеснились, чтобы дать ему место встать. Монах выглядел рассерженным, но его голос оказался сдержанно нейтральным.
— Ничего не сломал?
— Нет…
Монах протянул парню большой белый платок, чтобы тот обернул рассеченную руку.
Мои ладони саднило, но я промолчала. Оказалось, мы запутались в веревке. Монах пресек наши попытки с ней разобраться.
Он посветил нам, пока мы не выбрались кое-как с опасной тропы, и приказал веревку отстегнуть. Младший монах, вынырнувший откуда-то сзади, смотал ее в кольцо.
— Сейчас я выключу свет, — сказал старший, — и мы пойдем снова. Держаться за руки запрещается. Разговаривать запрещается. Постарайтесь ощущать друг друга на расстоянии, чтобы не потеряться. Если это сложно, ориентируйтесь по звуку шагов.
Судя по лицам, многие из нас испытывали чувство вины, точно совершили грубую ошибку, нечто недозволенное. Поэтому никто возражать не стал. Свет погас, и мы погрузились во тьму.
Это было странное путешествие. Люди — точнее, их силуэты — выглядели ненастоящими. Я шла за звуками, а кто-то шел за мной, но это не имело значения.
Я ощущала себя в одиночестве и во мне крепла уверенность, что я могу сейчас пойти куда угодно — вопреки общему направлению, туда, где меня никто не найдет.
Холодало. Наверху порыв ветра принес запах дождя. Мы шли по гребню, и в какой-то момент мне почудилось, будто мы идем за сокровищем.
Будто мы идем по хребту давно умершего, окаменевшего, не дождавшегося героев дракона.
Высокая тень впереди махнула рукой, приказывая остановиться. Мы ждали тихо, сдерживаемые запретом на разговоры. Кажется, младший монах ходил между нами и двигал руками как колдовал. Я глубоко вдохнула воздух, который рассказывал мне о камнях и соснах, о высоте и звездах, о небе и вечности. Потом кто-то подошел со спины и мягко завязал мне глаза. Продолжая стоять, потому что не знала, что надо делать, я вдруг испугалась, что теперь нам придется идти с завязанными глазами.
Тут чьи-то руки подтолкнули меня и помогли забраться… куда-то; усадили на мягкое. Через несколько минут мы тронулись. Нас везли — бережно, ровно, покачивая и почти беззвучно. Я засыпала.
Очнулась я в своей комнате, на кровати. В голове стремительно таяли образы сновидений, я не успела ухватить их сознанием. Но было ли это сном? Ноги помнили восхождение на гору, жесткие ребра камней сквозь подошвы. А потом — нас ведь везли наверх, а не сюда, в Монастырь. И там — почти целая ночь. Значит, случилось что-то, чего я не помнила.
Но я не помнила толком даже собственной жизни. Той, которую я ощущала как настоящую.
Неважно, — сказала я себе, успокаивая, и, дождавшись ударов колокола, отправилась в круглый двор.
Еще там я заметила, что кого-то из шестнадцати не хватает. Но лишь в столовой сообразила, кого. Тот спортивный загорелый блондин, приятель очкастого парня, который ночью сорвался в пропасть. Исчез, как будто и не было.
Вслух, при всех, никто о нем не спросил.
Запись пятнадцатая
На обед давали баклажаны с мясом, такие острые, что традиционной чашки чая не хватило, чтобы утолить жажду. Я вспомнила, что где-то видела фонтанчик в каменной нише, и отправилась его искать. Монастырь опять был пустым, спокойным, в мягких солнечных пятнах среди теней. Я старалась идти бесшумно; кожаные сандалии, которыми я сменила ботинки, это позволяли. Потом полуприкрыла глаза.
Блуждание по Монастырю напомнило мне один город, в котором вот так, дворами можно было бродить очень долго и никого не встретить, кроме домов, готовых к разговору, глазевших черными высокими окнами. Только город был сырым и прохладным, как будто простуженным; а Монастырь в этот тихий солнечный день напоминал о теплых ладонях, что бережно берут твою голову, и укачивают, убаюкивают, перенося в незнакомые, но кажущиеся такими родными места.
Я стояла, покачиваясь в такт внутренней музыке, пока не услышала звук воды и не очнулась. Сумасшедшая! Вдруг за мной наблюдали? Я сделала вид, что для меня самое обычное дело — впадать в транс с блаженно-глупым видом посреди двора: мало ли, вдруг я так медитирую. Источник был здесь. Струйка воды била вверх из маленького, диаметром с раковину, бассейна, который наполовину находился в
