Мы пытались привлечь его внимание. Он не реагировал. Тогда мы начали тушить его костры. Разбрасывали горящую кучу дров, топтали ногами. Но он после того, как костер был разожжен, терял к нему интерес. Шел себе и шел. Скрывался с глаз. Мы обсуждали, как бы на него напасть, но так и не решились. Он был здоровый такой, казался сильным. Может, мастер по какой-нибудь борьбе. Поскольку достать мы его не смогли, то притихли, и стали просто внимательнее наблюдать. Как он разводит огонь. Он это делал точно и быстро. Все всегда загоралось с первого раза. Мы пробовали повторить, но не получилось. Для разжигания он никогда не брал бумагу или бензин. Тем более, бензин он вряд ли бы мог достать. Только сухая трава и кора. Мы тоже делали это, но выходило как-то не так. Некрасиво. Иногда казалось, что огонь разгорался от его бормотания, а не от спички. Иногда мы даже не замечали спичку. Как будто пламя вспыхивало у него между пальцами. Но в это, конечно, никто не верил.
Осенью у него появилось новое увлечение: он стал разжигать костры на воде. Делал небольшой плот, ставил на нем шалашик из хвороста и поджигал. Потом заходил в воду прямо в одежде, толкая плот перед собой. Я тогда как раз прочитал про то, как в древности погибших воинов укладывали в узкие лодки и пускали по течению. А других сжигали на костре. Я видел горящие плотики — он часто делал по несколько штук — и думал о смерти. Странно, что этот человек ни разу не заболел: ведь он выходил из холодной реки насквозь мокрый. Мы специально шли за ним потом. Он никогда не разводил костра, чтобы обсохнуть. Зимой стало вообще удивительно. Он по-прежнему ходил в довольно тонком плаще и без шапки. Правда, появился какой-то грязный и длинный шарф. А у нас было не жарко, повсюду лежали сугробы.
Позже он нам надоел. Мы занялись своими делами. Рассказывали, что он по-прежнему жжет костры. Все привыкли. Однажды вечером я видел, как он идет по городу с толстой и довольно уродливой свечкой. Она горела, несмотря на ветер. Люди оглядывались на него, а он шел, как будто вокруг никого нет. Мне было интересно, куда он идет со свечой, но надо было ехать в другое место, там меня ждали. День рожденья, или вроде того. Еще через несколько месяцев, когда мы гуляли в лесу, то увидели одинокий костер. Трава вокруг была вырвана. Вот, собственно, и все. Я не знаю, куда он делся. Может быть умер, а может — до сих пор разводит костры в каком-нибудь городе. Я чувствовал, что надо с ним когда-нибудь поговорить, но не представлял, как. В общем, я его упустил. Но это, наверное, к лучшему…
Запись сорок пятая
Мне снилось, что я иду сквозь огонь. Утренний бледный костер был совсем на него не похож. Тот огонь, во сне, возник сам собой и исчез тоже самостоятельно. Этот развели, чтоб приготовить завтрак. Даже греться об него никто не грелся: было тепло, хотя и по-прежнему пасмурно.
В этот день мне все время казалось, что за облаками цвета свернувшегося молока что-то движется. Путешествие продолжалось. Те, кто двигались за облаками тоже были в походе, но, в отличие от нас, они знали, куда и зачем идут.
Иногда, правда, размеренный шаг казался самодостаточным. Мы набирали темп. Мы научились ровно идти по ухабистой, наклонной, усыпанной камнями тропе. Через пятнадцать минут уверенного молчаливого марша рюкзак переставал быть заметным.
Мы не то, что шли — мы катились как вагоны поезда, и казалось, что остановиться поодиночке уже не получится. Я подумала, что мы солдаты и идем на войну. Где-то нас поджидает враг, будет битва. Монахи однозначно знали больше нас. Разведчики, замаскированные под глуповатых туристов, проникли в Монастырь. Те сведения, которые они выдали наконец под пытками, заставили нас сняться с места. Лучший солдат — не тот, который понимает, что делает, а тот, который беспрекословно выполняет приказы. Нам помогли не придавать значения домонастырскому прошлому.
То, что мы вспоминаем сейчас, очень близко к играм Монастыря. Это поддерживает командный дух и уничтожает почву для разногласий. Мы открыты для любого воздействия. Ритм шагов погружает нас в транс. Подсознание слышит удары молота, колокольный звон — то, что делает нас другими. Человек может гораздо больше, чем ему кажется. Чтобы он это сделал, ему надо забыть о своих представлениях. Забыть временно. Мы не следим за временем. Нас могут выбросить на несколько часов, а то и на несколько дней в совершенно другую реальность. Ту, о которой в сознательном состоянии мы никогда не узнаем. Там и идет война. Там мы сильнее, там мы солдаты.
Там нами движет одно желание: победить врага. Для войны вовсе не нужно много людей. Пусть большинство ведет мирную жизнь. Для войны построены Монастыри.
Команда другого Монастыря, сложенного из черного камня, тоже движется к полю боя.
Мы схватимся врукопашную. Никто не будет убит или ранен, и даже синяков не останется. Мы лишь узнаем, кто сильнее. И от этого будет зависеть наша дальнейшая жизнь. Мы забудем о войне, мы очнемся в движении, обыкновенная группа людей в турпоходе. Но от того, кто одержит победу, будет зависеть, по чьим правилам мы станем жить.
Я вытянула перед собой руки, чтоб посмотреть, действительно ли на них нет синяков. Синяки были, но небольшие. И поверхностные царапины. В горах это неудивительно. Мне нравился суровый мир, в котором правила жизни зависели от исхода сражения Монастырей. Тайного, надо сказать, сражения. Скрытого даже от большинства участников. Но какие тут правила могут быть? Наверное, победители получают понимание, во что им верить и ради чего жить, и бурно начинают развиваться за счет этого. А проигравшие живут, как получится, растрачивая силы на то, чтобы справиться с внутренней пустотой.
Кружилась голова — наверное, из-за горного воздуха. Я совершенно не разбиралась в том, о чем сейчас думала. Наверное, человек понимает все, если верит. Жизнь развертывается перед ним ясно, как хорошая карта. Я ни во что особенно не верила — в любой ипостаси, каким бы именем меня ни называли. Я жила как в незнакомом лабиринте, и никогда не знала, что будет за поворотом. Это было порой увлекательно. Но иногда — слишком тесно.
Поворот, подъем, спуск, поворот. Клекот невидимого ручья. Продравшись по узкой тропинке сквозь лес, мы вышли на огромную зеленую поляну на уступе. Слева уступ переходил в обрыв, по которому кое-как можно было спуститься к воде. Справа на довольно пологом склоне густо росли деревья, в основном хвойные. А прямо по курсу стоял двухэтажный каменный дом.
В доме явно никто не жил, и вообще он производил впечатление недостроенного.
Стенам не помешала бы штукатурка, а крышу следовало бы сделать покатой. И самое неприятное — окна без стекол. Но у нас не было выбора. Осмотреться на первом этаже нам не дали, — сразу отправили на второй. Лестница оказалась сбоку; поднимаясь, я выглянула в окно. Горы вдали лежали как гигантские спящие звери.
Наверху оказалась большая, на шестнадцать кроватей спальня. Точнее, это были не кровати, а деревянные лежаки, низкие и узкие, без спинок. На каждом — тонкий матрас, подушка и одеяло. На белье рассчитывать не приходилось, но эти вещи — в льняных пестрых чехлах — выглядели довольно чистыми, точно ими никто не пользовался. Сбросив рюкзак у одного из лежаков — под окном, которое выходило к обрыву, — я пошла умыться. Да, здесь был водопровод. Туалет и душ за фанерными перегородками, рядом с душем — висячая раковина (труба под ней сразу круто изгибалась и уходила в стену). В душе тоже оказалось окно без стекла.
Прямоугольный высокий проем в сторону края поляны, где за кустами виднелся большой кусок неба. Я побоялась, что мыться здесь будет холодно, но позже оказалось, что от пара душевая хорошо нагревается, несмотря на окно. В рюкзаки нам позавчера положили мыло в тяжелых стеклянных флаконах и по большому белому полотенцу. Отмытые от похода, мы теперь все одинаково пахли. Смену одежды нам после обеда выдали на местном складе — в пристройке с отдельным входом. Стоя под тугими горячими струями, я чувствовала, что моему телу нужен отдых. Но мне было сложно находиться рядом со столькими людьми, пусть даже они и молчали. Одни ждали своей очереди в душ, другие разбирали вещи, третьи — чистые — вытянулись на лежаках. Я расчесала мокрые волосы — без зеркала, как это было всегда в монастырской жизни, — и спустилась на улицу.
Из-за облаков смеркалось рано. Единственным источником света здесь было небо, поскольку дом оказался лишенным ламп, а костер разводить не стали, обошлись сухим пайком и газовой горелкой, на которой вскипятили тяжелый металлический чайник. Люди в доме за моей спиной молчали. Я была
