— Молодец, — Монах стоял надо мной.
Я встала, отряхнула ладони.
— Я бы упала, — сказала я, задумчиво глядя на веревочную звезду.
— Да, — согласился Монах. — Делать что-то имеет смысл лишь до того момента, пока ты уверен, что не упадешь.
— А как же риск — благородное дело? — позволила я себе съехидничать. — Преодоление себя и все такое…
— Глупости. Всего лишь попытка себя возвеличить. В то время как увеличивать надо веру, а не себя. Точнее…
Он усмехнулся так, будто кто-то внутри жестко пресек его пафос. И поправился:
— Увеличивать веру не надо, но целесообразно. Если, конечно, у тебя есть какая-нибудь хорошая цель.
Запись сорок восьмая
Следующий час мы молчаливо и аккуратно сматывали веревку в кольцо. По ассоциации у меня перед глазами маячила Вера — невысокая большеглазая женщина-белка. Когда веревка заканчивалась, я решилась:
— Можно спросить?
— Спроси.
— Та женщина с вами, Вера, она…
— Тоже из университета. Профессор ее научный руководитель.
— Она совсем не общается… не работает с нами.
— Ты забыла, что здесь эксперимент, а не школа?
Я чуть не покраснела, но затыкаться не стала.
— Но с ней можно поговорить?
Монах рассмеялся. Смех был похож на карканье.
— Можно. Только Вера не разговаривает.
— То есть?
— Так получилось. Она немая.
Вот это сюрприз.
— Но она слышит?
— Конечно. Хочешь ей выговориться?
Я не знала, что и ответить. Я представила, как подхожу к Вере, прошу ее выслушать, а она вынуждена молчать. Разве что коротко кивнет. Но нам ведь придется куда-то пойти, чтобы уединиться. Как она покажет, куда? Порывистыми жестами, как делают глухонемые? Я бы чувствовала себя полной дурой. Я могу говорить, а она — нет. Я могу с ней откровенничать, а она ничего не скажет.
Разве что записку черкнет, но это уж совсем по-дурацки. Она мне нравилась, да.
Но мне было бы жутко стыдно общаться с ней. Стыдно за свою полноценность, что ли.
Хотя она была лучше, умнее меня, даже красивее. Но она не могла говорить. Никому.
Ничего. Я вспомнила фильм, в котором немые мычали, когда старались привлечь внимание. Такое мычание — не дай Бог, я его услышу, — разрушило бы в моих глазах Веру всю.
— Как же она пишет диссертацию? — в следующий миг я осознала глупость своего вопроса. Она же пишет, а не проговаривает.
Монах внимательно посмотрел на меня, и, видимо, уловил какие-то движения на лице.
— Ты же сама все поняла. Возвращайся.
Он остался в лесу. Мне почему-то казалось, что сейчас он снова примется разматывать веревку и делать звезду. Моя помощь не так уж была и нужна. А может, звезда возникнет в его сознании, и он станет скользить по границам ее лучей намного, намного выше, чем наяву.
На поляне я села на то же бревно, где некоторое время назад сидел старший Монах.
Сбоку было окно. Точнее, просто пустой проем. Из комнаты доносился голос профессора. Он говорил о непонятных вещах — о том, что осеннюю сессию для старшей группы следует провести на море, и о преобразовании твердых тел в волновые системы. Мне мерещились оборотни в утренних сумерках, похожие на плотный туман и погруженные в плавное, медленное движение. Я сидела снаружи и одновременно ощущала себя внутри. Я знала, Вера и младший монах внимают профессору, сидя напротив него, а я стою там же в тени у стены. Вера. Я то и дело сравнивала ее с собой. Когда мы только пришли в Монастырь, нам сказали, что строить жизнь надо так, чтобы быть готовым пожертвовать ради нее рукой. Но это всего лишь эксперимент, и реально руки нам никто не отрубит. Хотела бы я понять, ради чего Вера рассталась с голосом.
Подробности я узнала позже. Вера родилась во время войны. Где-то всегда есть война. Младенцем Вера никогда не плакала, и это оказывалось очень кстати для ее родителей — матери, вечно занятой поисками продуктов, и отцу, возглавляющему партизанский отряд (впрочем, другая воюющая сторона утверждала, что он был главарем бандитов). Потом мать погибла во время взрыва; отца поймали, отдали под суд и пристрелили, когда он пытался бежать; сестер и братьев рассовали по разным детским домам страны-победителя. Тут-то и обнаружилось, что трехлетняя Вера не говорит вообще. Раньше ее молчание завоеватели списывали на испуг, но долго пугаться доброжелательных женщин в белых халатах не представлялось возможным.
Конечно, подключили врачей, но те никаких причин не нашли. Списали на особенности психики и махнули рукой. Вера все слышала и понимала, подчинялась старшим и игнорировала ровесников. Она откликалась на просьбы, но могла даже не шевельнуться, если у нее над ухом взрывали хлопушку. Вера рано научилась читать, а восьмилеткой пришла на занятия по борьбе, да так там и осталась. Тренер попался хороший, знающий кое-что из восточных единоборств. Вера оказалась внимательной и талантливой ученицей. Нередко они оставались в спортзале вдвоем, и долго, час-полтора двигались в унисон. К тому времени о происхождении Веры забыли, а сама она рассказать, разумеется, не могла.
В двенадцать лет она переводила тексты с английского и немецкого, защищала честь школы на соревнованиях по борьбе и продолжала молчать. В четырнадцать выбрала самого умного и красивого одноклассника — в старших классах уроки для детдомовских и домашних детей проходили совместные, — и пришла к нему ночью, когда родители были в отъезде. Парадоксальным образом именно в эту ночь он забыл запереть дверь, правда, устройство замка к такому располагало. Его настолько поразило поведение Веры, что все обошлось без единого слова. Она ушла на рассвете. Стояла зима. Он потом вспоминал это как сон про японскую гейшу, про восемнадцатый век. Вера не подходила к нему ни раньше, ни позже. Она всегда была в одиночестве, это ее устраивало. Она могла вписаться в любую группу людей, если то, чем они занимались, ее интересовало, но держалась в сторонке. Ее не прогоняли: еще бы, немая, и к тому же красивая. Она сдавала экзамены в письменном виде, в том числе и в университет. Но даже там друзей у нее не завелось, как и любимого человека. Она не стеснялась своей немоты, напротив — она могла ничего не объяснять. Она сама выбирала мужчин и приходила, когда они оставались одни. Те, кто пытался продолжать отношения, натыкались на удивленно-отстраненный взгляд: мол, мы не знакомы, и вряд ли сможем общаться. Но о ней почти не говорили плохого. О ней предпочитали сочинять сказки.
Профессор заметил ее еще в школе и помог поступить. Тренер по борьбе и он — единственные люди, с кем она общалась подолгу. Другие мужчины, более молодые, следовали за ней. Этим она позволяла вести. Но они умудрялись угадывать и предлагать то, что ей нужно. Профессор уловил желание Веры писать одну работу в соответствии с университетским порядком, а другую — для себя и близких по образу мысли людей. В любом случае, методы современной науки не позволяли исследовать то, что хотелось. Статьи, которые под фамилией Веры, придуманной в детском доме, публиковались в журналах, почти не имели к ней отношения. Но еще были те, что хранились в библиотеке Монастыря. И я надеялась когда-нибудь до них добраться.
