чувство отверженности, им испытываемое. Он отправился в Оксфорд к Людвигу только для того, чтобы выйти из круговерти собственных дел и, возможно, отыскать способ усмирить их, занимаясь делами другого человека. Оторвался он от своих забот на удивление легко и с большим удовольствием погрузился в дискуссии с Людвигом. Находил в них, как сам замечал с горькой иронией, полное сексуальное удовлетворение, такого давно не испытывал, со времени беседы с одним юношей в книжном магазинчике в аэропорту в Осаке. Каждая минута дискуссии приносила все большее волнение. Возрастание симпатии к Людвигу удивило его. Значит, посреди всех бедствий можно отыскать нечто приятное. Выслушивая аргументы собеседника и отвечая на них, вглядываясь в его симпатичное лицо, такое юное и вместе с тем такое серьезное, он спрашивал себя: а что, если вернуться, забрать Мэвис, на какое-то время уехать из Англии? Тем самым он совершит очередное, еще более фантастическое покушение на Остина, который снова будет проливать крокодиловы слезы, барахтаться в своем унижении, ненавидя старшего брата и обвиняя судьбу в том, что все идет по-старому. Вот только сделать все это я уже не решусь никогда. Судьба послала мне Людвига. Поеду с ним.
И когда пришло время отъезда, Мэтью уже не особо волновался, поймет Мэвис или нет. Люди вообще не способны понимать все и всегда. Он написал ей печальное, многозначительное письмо. Пусть прочтет на досуге. Почувствовал к ней неприязнь, и от этого ему стало легче. Ее сентиментальность и легкомыслие и стали причиной случившегося. Она поступила глупо, как и свойственно женщинам. И кроме всего прочего, он никогда в жизни не нуждался в женщинах. И не было случайностью, что подвел ее как мужчина. Она тогда проявила благородное понимание, осталась почти довольна. Даже, может быть, очень довольна. Может быть, такие мужские неудачи пробуждают в женщинах материнские чувства. Для них это не так значительно. Его, напротив, эта неудача огорчила, напомнила о смерти. И после этого припомнилось, сколько же неприятных, бесповоротно ужасных событий произошло в последнее время: ребенок погиб на дороге, Норман лежал без сознания под лестницей. Эти ужасные образы останутся с ним навсегда и будут являться по ночам. Думая об Остине, он еще раз почувствовал ужас, ненависть и желание бежать. Все это обобщил в несколько абстрактном письме, высланном Каору. «Наверное, это и есть повод необоримой неприязни к брату», – написал он. Каору на письмо не ответил. Он никогда не писал писем.
Сам отъезд, когда подошло время, оказался на удивление легким. Сожаление, нежность и тоска придут потом. А еще позднее он, возможно, сочтет, что поступил правильно. Сейчас он чувствовал одно – что спасается бегством.
Заботы, связанные с Людвигом, отвлекали. Сейчас он уже не пробовал – а еще несколько лет назад не избежал бы этого – анализировать свои чувства к этому молодому человеку. Достаточно, что чувства эти живые и что их блеск несколько рассеивает мрак будущего. Он будет держаться Людвига, несмотря на все трудности, какие могут случиться, на трудности, которые рано или поздно наступят.
– Они спросят, чьи взгляды я представляю.
– Только свои собственные.
– Начнут допытываться о пацифизме, о Боге.
– Отказывайся от всего.
– Кто же я такой?
– Совесть Америки, – сказал Мэтью и мысленно добавил: и прекрасный спутник. Он охотно провел бы остаток жизни в обществе этого юноши. Но он уже слишком стар, чтобы волноваться из-за будущего, и достаточно мудр, чтобы понимать, что там, вдали, все бессмысленно. Что будет, то и будет. Приближается Америка, за ней лежит Япония. Не исключено, что он закончит свои дни там, подметая листья азалий.
Итак, сидя в удобном шезлонге, Мэтью, в сущности, не думал ни о прошлом, ни о будущем. Думал об ином – что он, собственно, не дал Людвигу ответа на его принципиальные вопросы. Разве произнесенные слова можно было считать ответом? Нет смысла обращаться с этим к Каору. Он только бы рассмеялся и предложил чашку чаю. Людвигу этого знать не надо. Он отправился в путь, и этим все сказано. Мэтью чувствовал, что был бы рад находиться рядом с ним хотя бы даже в роли зрителя. И тут к нему с невероятной остротой вернулось воспоминание о Красной площади, он вновь увидел, как тот человек, благородный русский, вдруг останавливается и идет к демонстрантам, и пожимает им руки, тем самым, быть может, перечеркивая свою жизнь. Не достаточно ли признать таких людей героями и следовать их примеру, не спрашивая почему? Никогда, увы, он не узнает мнения Каору и никогда не сможет взглянуть на мир глазами Каору. Добрые сами из себя рождают добро, что для обыкновенных людей всегда будет оставаться тайной. Он вздохнул, понимая, что сам никогда не станет героем, никогда не обретет истинного знания. Для него нет ни трудной, ни легкой дороги. До конца дней своих он останется человеком, довольствующимся рюмочкой хорошего вина. Мэтью посмотрел на часы и направился в сторону бара.
– Дорогой, это наш первый прием! – обратилась к мужу Грейс, находившаяся на втором месяце беременности.
Гостиная Виллы выглядела очаровательно. Миссис Монкли постаралась, целый день чистила и полировала, так что теперь все блестело и сияло. По центру каминной полки расположилась кремовая ваза династии Сун, которую Мэтью преподнес им на свадьбу. По полу разбросаны пухленькие диванные подушечки, на тот случай, если гости начнут валиться с ног. Множество ламп мягко освещает зал. А снаружи уже темно. На столе – десятки бутылок, возле них искрятся десятки стаканчиков. Наступил тот миг затишья перед шумным вечером, когда хозяин и хозяйка, взирая на свое милое гнездышко, сами себе удивляются: что за глупость пришла им в голову – взять и пригласить каких-то гостей?
Гарс был в темном костюме из ворсистого твида. Волосы подстрижены и ухожены. Грейс – в переливчато-синем. Тайский шелк. Красивая пара. Гарс выглядел внушительно рядом со своей ослепительной миниатюрной женушкой.
– Кисюня, какая ты у меня красивая!
– Просто новое платье.
– Вот именно. Желаю, чтобы все, что носишь, было новым. Мне хочется знать, что это я тебя сотворил, не далее как вчера.
– Так и есть.
– И ты не сожалеешь?
– А ты? Я ведь могу оказаться твоим Франкенштейном.
– Ты счастье, которому я не позволил пройти мимо и забрал его себе.
– И не считаешь своим долгом жить в лишениях, в бедности?
– Нисколько.
– И не скорбишь, что мы богатые?
– Нет.
– И согласен, что жить счастливо – это лучшее занятие в жизни?
– Несомненно.
Раздался звонок. Появились первые гости.
– Привез маму и Остина на Кьеркегоре, – сообщил сразу в дверях Патрик. – Привет вам, голубки.
– Грейс, детка, – поцеловал ее Остин.
– Остин, дорогой…
– Мэвис приедет позже.
– О, у вас новые занавески, – восхитилась Клер.
– Братец твой как вырос! – заметил Гарс.
– Не дразни его!
– Ваша мужская троица смотрится прекрасно, – сказала Клер.
– Да, мы все хороши собой, – поддакнул Остин. – Мы красавцы. Вся наша семья.
Патрик, блондинистый, розовощекий, высокий, ростом под сто девяносто, дружески толкнул своего зятя.
Клер теперь была коротко подстрижена. Выглядела она свежо и молодо. Так же как и Остин, со своими густыми золотистыми кудрями, ниспадающими на воротник. Очков он теперь не носил. Контактные линзы делали его неотразимым.
Снова прозвучал звонок, и нанятый швейцар пошел открывать. В другой части дома, в кухне, Мэри Монкли, сбросив туфли, потягивала херес. В последнее время Норман очень хорошо к ней относился, стал ласковым, как ребенок. Но она тосковала о давнем, злом Нормане, которого уже никогда не увидит. Странно
